Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

У меня застучало в висках от напряжения. Я никак не готов был к такому решительному повороту. По крайней мере – сегодня. С Женей бы посоветоваться. Но она же однозначно ответит: "Да!" И я сказал:

– Согласен на перевод в "науку", хоть и не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь хорошее.– Выйдет, не выйдет, а поиски Индий всегда необходимы, потому что изредка это приводит к открытию Америк... Если есть какое-то неизученное явление, у меня всегда чешутся руки! А вот ты, оказывает­ся, никакой не исследователь, а был ты и остаешься разработчиком. Установку ты задумал замечательно, что и говорить. Особенно хоро­ша твоя универсальная вакуумная камера. Но самые исследования ты вел безобразно, здесь я тебе беспечно доверился... На твоем месте я бы начал вот с чего...

Пересветов взял листок чистой бумаги и стал вслух прикидывать примерную программу работ, начиная с самых элементарных прове­рок моей "коктебельской" теории. Впрочем, записывал он на листок только то, с чем я безоговорочно соглашался. Уже хотелось начать работу по этому толковому плану, постепенно восходя к постижению явлений и, значит, к овладению ими. Летели и летели за узким окном неспешные снежинки. Я вспомнил, что обещал дочкам сегодня купить елку. Небось, льнут носами

к стеклу, высматривают, не идет ли папа слесной гостьей. Но прерывать Пересветова не хотелось. "Ах, Алеш­ка, – подумалось мне, – зачем я только тебе нужен – этакий бездарь сзадатками анархизма? Подумать только, три года впустую!" Когда я вследующий раз глянул в узкое окно, за ним была уже плотная синева наступившего вечера...Елку я. по счастью, купил у леваков почти у подъезда своего до­ма. Поднимаясь по лестнице, я испытывал едва ли не ликование. От чего? От этой покупки или от разговора с Пересветовым?.. Открыл дверь и увидел Женю в брючках и давней туристской тельняшке, повязанную косынкой. Шла уборка. Маша и Даша, тоже в косыночках, разбирали завал своих игрушек в углу, где предстояло стоять новогодней елке. Они тут же выскочили с нею знакомиться и принялись тис­кать ее обледенелые трехпалые лапки.– Поставь елочку в ванну, Саня, пускай оттаивает, – сказала Же­ня. – А что это ты так сияешь, братец Кролик? Ну-ка выкладывай, что нового!Через сутки мы с Женей собирались к Дымовым на встречу на­ступающего Нового года... Чтобы дать нам такую возможность, ут­ром приехала Надежда и увезла любимых племянниц в Москву. Завтра утром они пойдут на елку во дворец культуры Трехгорки. Собрав и проводив дочерей, Женя и сама принялась "чистить перышки". Уже готовый и парадно одетый, я взволнованно наблюдал преображение жены. Помог ей облачиться в полупрозрачное платье с блестками и золотыми нитями. Система замысловатых юбок и лифов, покрытая этим платьем, превратила Женю в пышный тропический цветок, не­доступный для прикосновения, не говоря уж о поцелуе. Подступали сумерки. Светилась в углу комнаты наряженная елка. Светилась Же­нечка. И не только блестками на бальном платье. Светились ее глаза. "Вот же чудеса, – думалось мне, – муж фактически отказался от пре­стижной высокооплачиваемой должности, а жена этому несказанно радуется..Как на заказ, стояла новогодняя погода – минус десять и редкие неспешные снежинки в недвижном воздухе. Дымовы, вернее, Дымовы и Пряхины, две бездетные пары, занимали двухкомнатную квартиру в микрорайоне Коровий Брод. Исключительное удобство вечеринок у них заключалось в том, что стол накрывался у Дымовых, при этом ме­бель Пряхиных, а именно стол и диван-кровать, переносилась к Дымо­вым, и комната Пряхиных превращалась в недурной танцзал... Всего вместе с хозяевами народу собиралось человек двадцать. Нас с Женей встретил Виталий Дымов. На правах хозяина он был без пиджака, в белой рубашке с бабочкой. Приняв с Жениных плеч пальто, он за­смотрелся на ее отражение в зеркале.– Как вы прекрасны, Женя! – серьезно сказал Дымов. Женя благодарно зарделось, а у меня дрогнуло сердце. Прям хоть в гости к ним не ходи!Дымов был синеглазый брюнет с такими вьющимися висками, что тут же хотелось дополнить их бачками, дорисовать ему усы, мен­тик и кивер, рейтузы в обтяжку, и сапоги со шпорами. Уж этот моло­дец положит пулю в туза, будьте уверены! Был он радиофизик по обра­зованию и недавно еще трудился в теоретическом отделе нашего НИИ, но вот уже второй год учился на Высших режиссерских курсах и на оставленную работу смотрел только как на источник жизненных на­блюдений... Появился в прихожей и второй хозяин квартиры, большой рыжий и бородатый, похожий на Фейербаха. Этот тяготился своей профессией экономиста. Его увлечением была сциентология – наука о науке. Любая вечеринка в этой квартире завершалась обычно таким яростным спором, что соседи по лестничной клетке стучали в дверь и грозили, что позовут милицию. Сам Пряхин в этих дискуссиях обычно выполнял роль драчливой, но хитрой собаки, выходящей из склоки в самом ее разгаре. Спровоцировав спор, он дальше помалкивал и толь­ко время от времени подталкивал яростную дискуссию в забавном для него направлении. За эти споры и любили мы с Женей "дымовско-пряхинскую гостиную". Вот и теперь в предощущение праздника вполне естественно входило ожидание восхитительного трепа на не­предсказуемую тему...За столом я и Женя оказались сидящими между супругами Дымо­выми, я – рядом со Светкой, Женя – с Виталием. Это Дымов оставил свою жену и затесался между Женей и Одинокой Лидой, якобы скра­сить Лидино одиночество. Но было очевидно, что одиночество Лиды сто присутствием никак не скрашивалось. И еще было ясно – по мень­шей мере, мне, – что Виталий Дымов сможет теперь до утра говорить с Женей об искусстве и флиртовать с ней. Они уже тихонечко обсуждали "Певчего дрозда" Отара Иосселиани. А мне предстояла новогодняя ночь в обществе Светы Дымовой, хотя этим обществом мы оба сыты на работе.

– Говорят, ты уходишь в науку? – спросила Светлана. – В цехе пе­чаль. Тебя ведь у нас все любят, а теперь жди, что приставят на место Матвеева черт-те кого, мучайся потом. На самом деле жаль, Сашка!– Обойдется, Светик! Нынче утром я встретил в магазине Мат­ веева,и мы с ним расставили все запятые. Он сказал: "Раз такое дело, на пенсию они меня не выгонят!" А он еще мужик крепкий.

Наполнили рюмки коньяком, чтобы проводить уходящий год. Женя обернулась ко мне, нежно и благодарно посмотрела в глаза. Не­много оттаяло сердце, остуженное ревностью при взгляде на две скло­ненные друг к другу головы.Следом же и незаметно за общим смехом и трепом подступила полночь, и вот уже звон курантов, и глухие хлопки шампанского и ко­мок в горле, и "С новым годом, с новым счастьем, дорогие товарищи!" Когда встали с поднятыми бокалами, Женя снова жестко оставила сво­его собеседника и, торжественно серьезная, смотрела мне в глаза. Мысленно считая удары часов, я думал о прожитом в Синявино деся­тилетии. Только три года были темные и пустые – без Жени. А за ок­ном наплывало новое десятилетие – Семядисятые годы. Что нас ждет там?Дискуссия завязалась в третьем часу, когда все уже устали от танцев и начали трезветь от крепкого горячего чая. Пьянеть от вина по­вторно уже никому не хотелось. А хотелось как раз яростного "философского" спора. О ходе времени, о смысле жизни, о тонкой ни­точке судьбы, твоей и моей, вплетающейся

в непрерывно текущую ткань Настоящего, переменчивую и непостижимо сложную. Толчком к спору послужила неожиданная постановка Одинокой Лидой вопроса, который показался бы трюизмом в другой обстановке: ⁴– Зачем существует человечество?

– Как считает мой друг и учитель Андрей Тарковский, – сказал Дымов, – человечество существует, чтобы создавать произведения ис­кусства.– Как бы не так, – хмыкнул Пряхин. – При таком подходе мы за­будем главное. Что человечество венчает собою ноогенез, то есть рож­дение и самопознание мыслящей материи во Вселенной. Можно смело приравнять, никого не обижая, художественную ценность наскального доисторического рисунка и рисунка Пикассо. Берусь доказать это даже Дымову. Но посмотрите, какое различие в постижении мира за это время! Непрерывный экспоненциальный рост знания, и конца ему пока не видно. Так что, дорогие братья по разуму, человечество существует для того, чтобы с помощью науки увеличивать сумму знаний о мире и о себе.

Дымов, разумеется, стерпеть подобное не смог. Он показал, что означенная сумма знаний, понимаемая Пряхиным прагматически, лишь вооружает технику и производство, а это ведет, в конечном ито­ге, к одному, к экологической катастрофе. Так что задача искусства обретает прямо-таки боевую роль, ибо нечем больше остановить раз­рушительную машину так называемого прогресса, как только обраще­нием к человеку, к исходному понятию гуманизма... Здесь Пряхин уже в спор не вступал, он сделал свое дело. Нашлись другие крепко несо­гласные с Дымовым. Пламя спора становилось все жарче. Вскоре Ды­мову, допустившему в адрес науки откровенно оскорбительный выпад, вообще запретили открывать рот. поскольку он фактически "ренегат от науки". Дымов обиделся. Откинувшись на диванную спинку, он де­лал вид, что ему совершенно неинтересен детский этот спор и занялся оборочкой на Светкином рукаве... Выбывание из игры главного анта­гониста привело к затуханию дискуссии. Неожиданно наступила даже пауза, тяготившая очевидной незавершенностью. Молчавшая до сих пор Женя сказала:

– Мне кажется, спор у нас идет впустую, вроде дискуссии "о фи­шках и лириках" десять лет тому назад. Наука и искусство – две сто­роны познания. Только какие, вот в чем вопрос. Наука осуществляет аналитическую функицю, а искусство – синтетическую. Это элемен­тарно, даже и спорить тут не о чем. Но отчего-то мне, гуманитарке, бывает так грустно, когда я наблюдаю вас, инженеров и физиков! Вы вкладываете в свои электронные изделия живую душу, а они остаются обезличенными, хотя по красоте и совершенству могли бы соперни­чать с произведениями искусства. А в произведениях искусства живет душа художника. В этом все и дело... Искусство, как заметил Михаил Пришвин, осуществляет нравственный синтез. Как фотосинтез непре­рывно порождает зеленое живое вещество, так искусство постоянно обновляет живую совесть человечества. Иное дело – сумма знаний, до­бываемых наукой. В ней концентрируется воля человечества к покорению косной силы природных стихий. Но скажи, Пряхин, к чему придет ноогенез, если он по пути экспоненциально растеряет совесть?– Браво, Евгения Максимовна! – Пряхин вскочил и кинулся цело­вать Жене руку. – А то некоторые здесь уже готовы вернуть нас всех в неолит и высекать там кремневыми топорами каменных баб во имя искусства. Сказанное вами, Женя, на языке философии можно было бы подытожить так, что связь локального и конкретного с бесконечным, связь Логоса и Сенсуса делает человеческое познание эмоционально значимым в нравственной сфере.– Вот-вот! – фыркнул Виталий. Айн унд цванциг, фир унд зибциг, что в переводе означает: завари-ка нам еще свежего чаю, Светка, а то от споров пересохло в горле.

...Домой вернулись на рассвете. Начавшее уже светлеть окно на­шей комнаты, все в морозных узорах, было удивительно прекрасно. Прекрасно было в полумраке и лицо Жени, смотревшей на меня растревоженно и серьезно. Я взял ее плечи и спросил, глядя в темные зрачки:

– Что тебе Дымов шептал во время танцев? Он, пьяная рожа, так тебя обнимал при этом, что мне пришлось обнимать Светку, чтобы показать ей. что нет в этом ничего особенного, и немного успокоить.

– В любви объяснялся и предлагал немедленный побег с бала: тройка, сани до медвежья шуба.

– Что ты ему ответила?

– Ответила, что люблю... – Женя выдержала паузу, и у меня не­вольно дрогнуло сердце, будто самолет ухнул в воздушную яму,-...своего Санечку и сбегу с милым Санечкой с этой вечеринки до срока, если Дымов не прекратит болтать свои глупости.

Я обнял стан жены и через тонкий шелк ощутил ее тело, любимое до клеточки. Ее прохладные руки, обнаженные до плеч, сомкнулись вокруг моей шеи. Это был наш первый поцелуй в Новом году, немного усталый и туманящий голову сознанием нашей тайны на двоих. Поце­луй супругов, все еще открывающих тайны друг в друге и знающих свою главную тайну, что счастья им хватит на долго и что оно зависит только от них самих, а они уже немного научились его беречь. Женя откинулась, я удерживал ее за талию, и она стала ерошить и гладить мои волосы.

– Знаешь, Дымов мне сегодня все свои творческие планы выло­жил. Так, ничего себе!.. Мечтает он поставить леоновскую "Евгению Ивановну", но для дипломной работы эта вещь великовата, ну и там съемки на Кавказе и на Ближнем Востоке – сложно все это. Слушаю я Дымова, а меня саму-то гордость за тебя разбирает. Пусть себе Дымов разыгрывает с актерами придуманную жизнь, сам он никогда не испы­тает вкуса настоящей мужской работы, открытий и успеха. Не в искус­стве, а в настоящей живой своей жизни. А вот мой Сашка!.. Правда же, я не ошибаюсь, мой милый?– Надеюсь, что не ошибаешься, – засмеялся я. – Но денег я стану приносить в дом заметно меньше.– Прокрутимся, Санечка! Буду брать рукописи на рецензирование. Глядишь, еще какие-нибудь стихотворные переводы подвернутся. Если мне нужно выбирать между "иметь" или "быть", я выбираю вто­рое!

Пересветов выделил мне дубовый двухтумбовый столище, кото­рый в свое время не поместился в его "кабинете" и был оставлен в ла­бораторной комнате между окном и дверью в пересветовскую камор­ку... Я положил перед собой листок с программой работ, набросанной накануне Нового года с Пересветовым. Первым делом мне нужно было "озадачить" свои кадры – Рябинкина и двух ребят дипломников, "подброшенных" мне Пересветовым. "Ты присмотрись к этим мальчи­кам,– сказал он мне. – По-моему, что надо". Первым я пригласил для разговора Владимира Петровича. Тот подошел, радостно улыбаясь, отчего щеки его, немного похожие на печеные яблоки, округлились еще четче.