Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Сразу после Нового года резко изменилась обстановка на работе. Приказом по предприятию Бердышев наконец-то разделил Стаднюка и Пересветова. Алексею Сергеевичу под расширение его работ отошло все здание бывшей компрессорной. Не рискуя больше, он согласился сам возглавить отдел металлоэлектроники, навсегда избавляясь от Стаднюка. Во исполнение прямого указания министра, под проблема­тику УТС был отдан весь девятый этаж нового высотника, вымахнув­шего над самыми высокими соснами и старыми зданиями на террито­рии института. Мы начали переезд. Гулкие залы со стеклянными стенами и плохо отмытыми от цемента и мела полами начали запол­няться оборудованием. Раздел проблемного отдела

на два самостоя­тельных имел для меня неожиданное следствие – отдел УТС возглавил сам Стаднюк, потому что ничего другого возглавлять ему не осталось.

Так что остался я по-прежнему начальником своей лаборатории и только. Женя при очередной нашем свидании, выслушав новости, помрачнела:

– Худо все это, Саня. Ушли надежды на твою самостоятельность. Он тебя скрутит, тем более, без оглядки на Пересветова... – Женя по­ежилась. – Знаешь, я все еще помню его руку на своей талии во время танцев.

– Пустые страхи, Женечка! Ты понимаешь, я же "генератор идей", без меня и моей "стаи" этот рационалист никакого пороха не изобре­тет. Это же не американскую лампу повторять!.. Тем более, что мы сейчас на таком жутком распутье, совершенно непонятно, за что при­ниматься, какой путь ведет к успеху. Стаднюк, блефуя в своей крупной игре такого наобещал министру! Будем мы этого Серого Волка по прежнему "держать в мундштуке". Кажется, так говорили о подобной ситуации в прошлом веке?.. А еще, сознаюсь тебе, испытываю я облег­чение. Вдруг у меня и отдел начал бы складываться на принципах "стаи". Согласись, это была бы катастрофа.

Мы разговаривали, сидя рядом на низеньком подоконнике в эр­кере лестничной клетки. Женя была одета в больничный халат неопре­деленного цвета и все же оставалась красавицей. Поддерживающая терапия за этот месяц вернула ей легкий румянец... До этой встречи с нею я побывал у Игоря Владимировича. Это была моя первая встреча с профессором, неожиданно оказавшимся молодым, почти ровесником. Игорь Владимирович поблагодарил за стимулятор, работающий пре­восходно. Буквально оживляет оперированных. И тут же буднично сообщил мне, что операция Евгении Максимовны должна состояться в ближайшие дни. Он удержался от пустых в такой ситуации слов увере­ния и ободрения. Просто стиснул мне руку и посмотрел в глаза. Его взгляд сказал мне: "Я вас уважаю, потому не стану скрывать. Все очень серьезно".

...Я еще раз привлек Женю и на секундочку-другую припал к ее губам, нежным и теплым, отозвавшимся робко и прощально.

– Ну, иди уже иди, – сказала она. – Не забывай ставить молоко на творог, и пусть девочки моют свои косы яичным желтком и сыворот­кой.

Женя стала подниматься по единственному маршу ко входу в от­деление, и я пошел следом. Хотелось хоть мгновение еще побыть с нею. Наконец она решительно взялась за ручку двери... Там, за стеклянной дверью, был длинный и темноватый коридор, похожий на тоннель, в конце которого горел свет у поста медсестер. И я еще видел, как Женя идет по этому тоннелю, отмахиваясь одной рукой тем особенным об­разом, по которому я отличил бы ее от всех женщин мира. Выйдя в круг света, она обернулась, подняла руку и махнула мне. Что-то сказа­ла медсестре, смотревшей в мою сторону. И вошла в палату. Я не знал, что видел ее в последний раз.

Я увидел Игоря Владимировича, когда рн только вышел из-за уг­ла коридора. Я пошел ему навстречу, ловя в его взгляде признаки доб­рой вести. Лицо профессора было усталым, даже с каким-то землистым оттенком. Он взял мою руку почему-то повыше кисти, сжал ее и сказал глухо:

– Мужайтесь, Александр Николаевич. Мы не смогли ее спасти. Ревматизм опередил нас. После операции сердце не удалось оживить.

Прилив

онемения остро ударил в желудок, в легкие и подступил к гортани, словно грудь мгновенно наполнили какой-то мертвящей жид­костью, и стало не вздохнуть. Мысль завертелась вокруг одного: "Как же я смогу сказать это детям и Надежде? Как я им это скажу?.."

Профессор без слов вложил в мои руки какой-то пакет и, отойдя в сторонку, жадно закурил. Он изредка взглядывал в мою сторону, а я растерянно вертел пакет дрожащими руками... Перед глазами все плы­ло, двоилось и было обессмысленно... Наконец я догадался, что пыта­юсь прочесть надпись на пакете, держа ее перед собой вверх ногами... "Величко А.Н. лично в руки" – прочел я наконец и разорвал бумагу, склеенную ленточкой лейкопластыря. Увидел знакомую тетрадь в тис­ненном переплете и до меня наконец-то дошел смысл: здесь Женино прощальное послание.

"Любимые мои Санечка, Машенька и Дашенька! Я вырвала бы эту страницу, если бы очнулась от наркоза, и вы бы никогда не узнали о ней. Как бы я хотела еще жить с вами, восхищаться вами и любить вас всеми силами души. Не судьба.

Милые доченьки! Нет на свете для женщины другого счастья, кроме семейного. Все остальное – только поиски его замены, когда та­кого счастья нет. Дай же вам Бог найти в этом большущем мире пар­ней, способных дать вам такое счастье и достойных получить его от нас. Целую ваши карие глазки. Целую десять пальчиков, способных извлекать чудесную живую музыку из клавиатуры. Целую десять паль­чиков, способных так ловко извлекать образы этого мира из белой немоты листа. Целую ваши лобики и уверена, что под ними будет жить великодушная, нетерпеливая и яркая мысль. Будьте счастливы, дети мои!

Милый мой Санечка! Благодарю тебя за твою любовь и за то удивительное терпение, которое не раз спасало от разрушения – каюсь, по моей вине! – наш союз, то есть названное выше семейное счастье. Дай Бог тебе мужества, потому что всего остального у тебя хватает. Мой милый заклинатель молний, останься до конца достоин своего высокого предназначения, ибо таким я тебя и любила. Целую тебя мысленно в последний раз. Знай, пока ты помнишь меня, я – с тобой. Будь таким же хорошим отцом и дедом, каким хорошим был мужем!

И последнее, Санечка, вспомни наш разговор в лесу на овальной поляне осенью 63-го, когда мы только поселились в нашем милом трамвайчике, и сделай все так, как я тогда, вроде бы в шутку, назавещала. Пусть это произойдет в конце мая, вернее – в черемуховую пору, так счастливо соединившую нас с тобой.

Жаль, не успела я свою книгу дописать.

Все. Женя Снежина, она же Е.М. Величко".

За окном над заснеженным сквером копились сумерки. Я никак не мог вспомнить того разговора на лесной овальной поляне. Помнил только, что вчера это воспоминание зачем-то само настойчиво проси­лось в ясный круг сознания. И л, страшась возникающей при этом ду­шевной боли, не допустил его. Что же это был за разговор тогда? О чем? Лишь какие-то осколки осени 63-го всплывают в памяти.. Же­нечка вяжущая свитер, подняла голову и улыбнулась светло... Клеим обои и целуемся до умопомрачения...

Я стоял, прислонясь лбом к холодному стеклу окна. Траурные ели, присыпанные снегом стояли в сквере. Я отчетливо осознавал все случившееся, но ни на секунду не покидала меня уверенность, что Же­ня где-то здесь, в этих стенах, живая, теплая, с влажно блестящими ка­рими глазами... Подошел Игорь Владимирович. Взял меня за локоть, с усилием оторвал от окна и протянул папиросу, выдвинутую мундшту­ком из пачки "Беломора".

– Курните-ка, Александр Николаевич, – сказал он, зажигая спич­ку. – Курните, станет легче, я знаю.