Звезды расскажут, комиссар Палму!
Шрифт:
Я ничего не сказал.
— Ну вот, — продолжал Палму, — спать я все равно не сплю. И что мне, старику, дрыхнуть? Пусть молодые спят, им сон нужен. А я ночью порылся в архиве, а утром мы всей оравой нагрянули к той милейшей даме, то есть не совсем к ней, — в общем, на Матросскую улицу. Там, конечно, нам не очень обрадовались: все-таки воскресное утро, люди спят… Но зато мы всех застали и со всеми побеседовали. И выяснили, что в ночь с пятницы на субботу чужих во дворе никто не видел. Ни чужих людей, ни каких-либо происшествий — ничего необычного. Барышня Похъянвуори была единственной, кто видел этого подвыпившего субъекта — того, который не мог открыть калитку. И ковырялся в замке. Там в самом деле замок зловредный…
Здесь, пока я не забыл, я хотел бы вскользь коснуться некоторых стилистических вопросов, которые мне пришлось решать. Не скрою, у меня была сначала мысль передать весь разговор с Вилле на сленге, благо это нынче модно. Я попытался и пришел от своей попытки в ужас. Тогда я решил посоветоваться с одним писателем, уже имевшим опыт… С писателем старшего поколения. Нет-нет, не Валтари! Он же академик! Какие у него могут быть проблемы стиля, он знай себе блюдет языковую норму — других проблем у него нет. Молодые, с моей точки зрения, тоже не ахти. Конечно, есть Пентти Саарикоски, но и он в яблочко не попадает. Так мне кажется. А я с ним неплохо знаком! Впрочем, о них лучше вовсе не писать, а то они могут и в суд потянуть. Эти молодые насчет своей чести очень чувствительны.
Так вот: пожилой писатель совсем скуксился, когда я заговорил с ним об интересующем меня предмете. И кисло заметил, что в наши дни это верный путь к успеху: чем больше в книге сленга и ругательств, тем скорее ее объявят высокохудожественным произведением. Я, разумеется, заверил его, что для меня этот путь решительно неприемлем и что я никогда по нему не пойду. Уяснив таким образом ситуацию, он посоветовал мне писать, употребляя нормальный финский язык, чтобы и пожилые люди могли все понимать и не раздражаться. Ведь это они покупают книги и платят за них деньги. Отнюдь не молодежь! У тех на книги денег нет. Так мне сказал пожилой писатель. (Специально подчеркиваю, что это именно его суждение, а не мое.)
Еще он сказал, что я могу там и сям как бы невзначай вкраплять обычную разговорную речь — речь культурного человека, скажем кандидата юридических наук. Но тут, предупредил он, важно не переборщить! А поскольку я сам не имею привычки сильно выражаться — недаром мне мама в детстве мыла рот с мылом! — то и в моем тексте ругательств почти нет. Разве что в двух-трех местах — только для того, чтобы показать, что, если я захочу, вполне могу и ругнуться!
Впрочем, не знаю, насколько интересно входить в эти стилистические тонкости, и поэтому продолжу свой рассказ. Если вы помните, говорил Палму.
— Н-да, — сказал он, — Матросская нас ничем не порадовала. Кроме хорошего кофе. Конечно, не по две ложки на чашку — эта милая дама не столь состоятельна, хотя у нее телефон и все прочее. Но на след мы все же ухитрились выйти, в архиве докопались. — Он смущенно пожевал трубку. — На самом деле остался один невыясненный момент, — признался он. — Прямо-таки загадочный. Мальчики перелопатили телефонные и адресные книги от корки до корки, но ни у одной дамы с фамилией Пелтонен шотландского терьера не оказалось. Нашли одного сенбернара и одного сеттера — чего ради они держат в городе это несчастное животное — ума не приложу, только мучают его! Но барышня Пелтонен — та, которая нашла труп, — как сквозь землю провалилась! А она могла бы припомнить одну детальку, мелочь в сущности, я о ней даже и не думал раньше, но это нам здорово могло бы помочь.
— Я ее уже допросил, — тихо произнес я.
В кои-то веки мне удалось удивить Палму по-настоящему. У него даже трубка изо рта вывалилась. И пока он ползал по полу, отыскивая ее, я сдержанно продолжал:
— Меня тоже угостили кофе, двумя рогаликами и печеньем. В этой обстановке я и снимал допрос и выяснил все, вплоть до мельчайших деталей. Но она не вспомнила ничего такого, что могло бы нам помочь, кроме… Да, между прочим, ее фамилия не Пелтонен, а Пелконен. Патрульные перепутали. Или не расслышали — неважно! А твои мальчики скорее нашли бы ее, если бы справились в городском клубе собаководов.
— Ну конечно, они пытались, — сказал Палму, но в воскресное утро там никого нет. Погоди-ка, я пойду скажу им, чтоб зря не возились, что ты сам все выяснил.
Он быстро вышел, а я наконец-то понял, что именно не дает мне покоя все утро. И когда Палму вернулся, я все подробно пересказал ему. Услышав о господине с красным перышком на шляпе, он в сердцах проговорил:
— Конечно, это не имеет значения, но вот это его нежелание быть замешанным… Да, все мы, финны, такие!
Я оживился. Моему воображению был дан толчок.
— Убийца возвращается на место преступления? — осторожно предположил я. — Это необъяснимо, но происходит в тысяче случаев…
Палму стукнул себя по колену, и лицо его перекосилось, как от кислятины.
— Эт-то твое воображение! — воскликнул он. — Конечно, неплохо бы у этого красноперого господина снять свидетельские показания. Приметы есть, найдем. Тут ты не беспокойся.
Скажу сразу, что в этом пункте Палму дал маху. Да еще какого! Дело оказалось совсем не таким легким, а значение красноперого господина неизмеримо большим, но об этом — в свое время.
Палму же сложил руки на груди и с самоуверенным видом насмешливо сказал:
— Ну хорошо, давай поглядим, что ты там навоображал. Ответь: какова причина убийства господина Нордберга?
— Нет, — торопливо возразил я, — давай лучше ты скажешь, что ты думаешь по этому поводу.
— Ладно, — с довольным видом согласился Палму. — Поначалу я думал, что это обычный разбор гомосексуалистов. Одинокий, холостяк, лицо разбито. У них ведь там свои дела, и они довольно часто начинают шантажировать свою жертву. Потому что эти люди — самые настоящие жертвы, гомики то есть. Они же никак не могут себя защитить.
— Но ведь старика Нордберга никто не шантажировал, — возразил я. — Наоборот, это он деньги получил. И потом — какой он гомик?! Ты с ума сошел! Мирный философ, сторонний наблюдатель людей и жизни.
— Все верно, — кивнул Палму. — Наблюдатель чужой жизни. И деньги получил — много и вдруг. Вот тут-то все дело для меня перевернулось и встало с головы на ноги. То есть я подумал, не шантажировал ли сам Нордберг кого-то.
— Да ты что! — возмутился я. — Такой тихий старик, добрый, приветливый. Это совершенный абсурд — в свете всего, что мы о нем знаем.