Звезды расскажут, комиссар Палму!

Валтари Мика Тойми

— Пожалуйста, судья, — протянул он его мне.

Ага, значит, он все-таки понимал, кто здесь главный! На конверте было напечатано: «Для полиции». Я вскрыл его и развернул сложенный вдвое лист. И с вытаращенными глазами стал читать:

«Я, нижеподписавшаяся Анникка Ваденблик, в девичестве Мелконен, добровольно признаюсь, что в припадке гнева вытолкнула из окна свою единокровную сестру Майре, находившуюся в состоянии опьянения. Мой поступок был вызван тем, что сестра, используя оскорбления и лживые заявления, пыталась разлучить меня с моим мужем, майором Ваденбликом, с которым мы сегодня сочетались браком.

Мой муж был очевидцем происшедшего, но не осудил меня. Мы находимся с ним в связи уже несколько лет.

Некий господин Нордберг также оказался случайным свидетелем происшедшего: он наблюдал случившееся в телескоп с Обсерваторского холма. В августе он начал нагло шантажировать моего мужа, требуя пять миллионов марок и обещая сохранить все в тайне («унести тайну в могилу»). К сожалению, мой муж ничего не сообщил мне, не желая меня волновать. Несмотря на многие трудности, он достал три с половиной миллиона марок и заплатил шантажисту, надеясь, что тот удовлетворится этой суммой.

В то время, когда муж находился в имении, в конце сентября, шантажист позвонил мне и потребовал еще полтора миллиона марок. Я не решилась сообщить об этом мужу и сняла деньги со своего счета, чтобы отнести их Нордбергу, который должен был ждать меня на Обсерваторском холме в полночь того же дня, когда было назначено заседание правления в ресторане «Кяпи». Воспользовавшись разгоревшимся спором, я ушла до окончания заседания. Я боялась идти ночью в парк и захватила с собой, не сказав мужу, его резиновую дубинку, оставшуюся у него с времен войны и хранившуюся в ящике письменного стола.

Из слов шантажиста мне стало ясно, что мой муж, ничего не говоря мне, уже заплатил ему более крупную сумму. Наглый старик пытался оправдать свое вымогательство тем, что его племянница якобы повела себя легкомысленно и теперь ей нужно покупать квартиру. Я поняла, что наше благополучие и счастье находятся в опасности и что мы никогда не избавимся от вымогательств этого человека.

Я пришла в исступление и ударила его по голове дубинкой. Потом оттащила в кусты и в слепой ярости принялась бить его по лицу дубинкой и пинать ногами.

За этим меня застал мой муж, который еще прежде заметил мое возбужденное состояние и тайно последовал за мной на Обсерваторский холм, предчувствуя беду. Он не смог предотвратить мои действия, но понял, что они были совершены в припадке гнева, ибо подверженность таким припадкам — наша наследственная черта. Желая избавить меня от последствий содеянного мною, он набросил на тело пальто и, чтобы труднее было опознать убитого, выбросил все из его карманов в одну из урн в парке.

Желая защитить меня, он взял ключи старика и пошел в его квартиру, чтобы проверить, не оставил ли тот какой-нибудь записки, свидетельствовавшей о происшедшем.

Но вот к нам в дом явились вы, полицейские, словно жуткие ищейки, и мои нервы сдали. Я поняла, что в моей жизни больше никогда не будет ни одной спокойной минуты. Мое единственное счастье — наше сегодняшнее бракосочетание. Но я не хочу губить жизнь своего мужа, хотя он и уверяет, что со временем все забудется. Поэтому мне придется искупить свой поступок единственно возможным способом.

Я пишу это, пока муж спит. Завтра я прыгну в море с выступа скалы — такого же высокого, как окно, из которого выпала Майре.

Я оставляю свое признание в конверте, адресованном полиции, на таком месте, где муж его наверняка найдет. Пусть он решит, как с этим поступить, и простит меня за все хлопоты, которые я ему доставила».

На этом текст заканчивался. Ясное и недвусмысленное признание. Внизу стояли дата и подпись Анникки Ваденблик.

Молча я протянул документ Палму. Он начал медленно читать. А я новыми глазами посмотрел на майора Ваденблика. Твердое лицо, жестокие глаза. Увы ему! Современный мир не терпит гордецов, наперекор всем живущих по своей воле. Сплетни, зависть, клевета. В конце концов, что я знаю о майоре Густаве Эрике Ваденблике? А он, что ни говори, отличился на войне, имеет много наград, восстанавливает обветшавшее родовое имение…

Майор сидел за столом, не подымая глаз. Мужественный человек, скрывающий свои чувства. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Пока Палму читал, он аккуратно повесил на место вычищенное ружье и достал карабин. Но разбирать его не спешил, просто положил на стол перед собой. Бывают такие тяжелые минуты в жизни… Хотя тогда я еще не подозревал, какой тяжелой окажется эта минута для майора.

Палму наконец дочитал, сложил бумагу и с отсутствующим видом сунул ее во вскрытый конверт. Наморщив лоб, он уставился в пол. Попытался затянуться, но трубка его совсем погасла.

— Это ее собственная подпись, можете не сомневаться, — язвительно заметил майор, прервав молчание. — У вас наверняка есть графолог — проверяйте! Это вы, проклятые ищейки, довели Анникку до самоубийства! Я любил ее. Берег и взял бы все на себя и никогда никому не показал бы эту бумагу!

— Да-да, это полное признание, — благожелательно согласился Палму. — Однако вы забыли о фундаменте. — Майор шевельнулся и взял со стола карабин. Палму тем временем продолжал: — Я говорю о краеугольном камне, который строители по глупости заложили в основание. Мы ведь ищейки, майор!

И Палму беспечно наклонился, чтобы выбить трубку о каблук. В ту же секунду карабин в руках майора выстрелил. Пуля пролетела над головой Палму ровно в том месте, где только что находился его лоб. Раздался сухой щелчок: пуля угодила в дерево.

В следующую секунду я выхватил свой пистолет и держал его наготове. И при первой попытке майора перезарядить ружье, я выстрелил ему в локоть. Для меня было очевидно, что было совершено покушение на жизнь комиссара, хотя я, клянусь, ни сном ни духом не ведал, что Палму такого уж особенного сказал.

Майор Ваденблик даже не охнул. Он просто выпустил из рук карабин и зажал локоть.

— Какого черта! Вы что — с ума сошли?! — рявкнул он. — Это нечаянный выстрел! Кто-то оставил ружье заряженным. Или этот негодник трогал мое оружие, хотя ему строжайше запрещено… — Он осекся и медленно повторил: — Или этот негодник трогал…

Вдруг, словно подброшенный какой-то силой, он выпрыгнул из кресла. Расширенными глазами он уставился на запертую дверь. Мы, трое, тоже повернулись и посмотрели. Миновавшая Палму пуля угодила прямо в нее и оставила там уродливую дырку.

Майор медленно, как во сне, двинулся к двери. Его раненая рука плетью висела вдоль тела. Мы поднялись следом. По-прежнему так же медленно он повернул в замке ключ и открыл дверь. На полу в коридоре лежал двенадцатилетний Эрик Ваденблик, сын своего отца, — с пробитою пулей головой. Висок был раздроблен и залит кровью. Он не успел даже вскрикнуть. Майор рухнул на колени.

— Мой мальчик! — простонал он.

Он попытался встряхнуть сына, потом прижал его безжизненную голову к своей груди. Несгибаемый майор низко наклонился над ребенком, и слезы закапали из его глаз. Майор Густав Эрик Ваденблик плакал. Может быть, впервые в своей взрослой жизни. Впрочем, этого знать я не мог.

Но плакал он недолго.

— Ну, смотрите, чего вы добились! — прошептал он с искаженным от горя и ненависти лицом. — Помогайте!

Он не мог сам поднять мальчика. Я взял его на руки и перенес в зал на диван. Помочь ему уже никто на земле не мог, но Кокки все же позвонил по телефону и вызвал муниципального врача. В любом случае тот требовался майору — чтобы заняться его локтем. Портреты предков с равнодушными лицами взирали на нас со стен.

— Мой мальчик, мой мальчик! — хрипло повторял майор. — Все кончено, теперь все равно… Ему я хотел передать цветущее и богатое имение. Как это делалось прежде, в старину. Чтобы он стал владельцем родовых земель. И заводов Мелконена тоже… Пусть все остальные живут так, как могут, — мы, Ваденблики, живем так, как хотим… А теперь его нет… — Он обернулся к нам и в бешенстве прокричал: — Какого черта! Проклятые легавые! Вы так ничего и не поняли! Теперь мне все равно… Это он, мой мальчик, мой сын, положил начало всему. Неужели вы до сих пор не поняли?! Это он кинул зажженную сигарету Майре в постель. Он всыпал горсть пилюль в рот мачехи и улизнул, пока она была еще в полубессознательном состоянии после укола. Мне пришлось отправить его в поместье, чтобы он не убил ее.

Майор отер лоб, взгляд его скользнул по портретам, висящим на стенах, и он стал успокаиваться. Он взял себя в руки.

— Анникка опередила его, — продолжил он. — Вытолкнула Майре из окна. Это лучшее, что можно было для той сделать.

Ошеломленный, смотрел я на убитого мальчика. И мертвый, он был прекрасен, как ангел. Но душа его знала зло. Я помнил ту ворону. И понимал. И верил майору.

Но еще больше меня ошеломило то, что Палму как ни в чем не бывало сунул в рот свою трубку и сказал:

— Вернемся все же к делу. Подлинность подписи я не собираюсь оспаривать. У меня нет никаких сомнений, что госпожа Анникка подписала бы все, что вам понадобится, даже чистый лист бумаги. — Он повернулся к нам и скомандовал: — Теперь идем! Поднимем на воздух Орлиное гнездо майора и посмотрим, что лежит под фундаментом! — Палму метнул взгляд на майора, выронил трубку и рявкнул: — Кокки! Держи!

От нервного напряжения я оцепенел. Но Кокки среагировал мгновенно и успел перехватить здоровую руку майора, собравшегося кинуть в рот капсулу с синильной кислотой. Да, маленькая военная хитрость. Немецкого образца… Откуда только он умудрился достать эту штуку!