Шрифт:
Эмиль Вениаминович Брагинский
Звоночек
Майя сняла с антресолей элегантный кожаный чемодан и стала укладывать в него самое необходимое – всякие там мэйк-апы, крем дневной, крем ночной, крем для рук, тушь для ресниц, коробочку с разноцветными красками для век, разные карандаши для подводки глаз, лосьон для протирки лица, коробочки с масками – грязевой и фруктовой, коробочки с прессованной пудрой, всякие кисточки и пуховки, дезодоранты, духи, маникюрный прибор, фен, потом положила лифчики, трусики, шелковую пижаму, пару туфелек, пару кофточек, вельветовые джинсы. Потом добавила крайне необходимую вещь – длинный
С чемоданом в руке Майя заглянула в соседнюю комнату. Гуннар развалился в кресле и, как обычно, читал латышскую газету, которую получал по подписке. Мужа Майя вывезла из Латвии.
– Я ухожу! – сказала Майя.
– Куда? – спросил Гуннар. – Ты помнишь Матиса, вот тут написано: он на каком-то конкурсе получил первую премию!
– Я ухожу насовсем! – продолжила Майя.
– Как это говорят у вас по-русски, – Гуннар не выказал ни малейшего беспокойства, – не мели чепухи!
Олимпийское спокойствие Гуннара было той самой чертой характера, которая раздражала Майю больше всего. Она развернулась и нервно, нарочито широким шагом, неестественным при ее маленьком росте, шагнула к выходу. Гуннар продолжал читать газету.
Во дворе у самого подъезда Майю поджидал автомобиль василькового цвета. Однако в машину Майя не села. Она лишь поглядела на нее и улыбнулась. «Жигули» были записаны на ее имя, муж ездил по доверенности. Но Майя уходила, оставив все материальные ценности. Думая об этом, Майя любовалась сама собой, своим неслыханным благородством, редкостным в наши денежные времена. Но она вот такая!
Майя вышла на улицу и села в трамвай номер двадцать третий. Он без проблем доставил ее до остановки, которая называлась улица Лизы Чайкиной. Майя и чемодан перешли на другую сторону Ленинградского проспекта, потом прошагали в глубь квартала, потом свернули во двор, где высился престижный дом светло-розового кирпича. В подъезд можно было зайти запросто – ни кнопочного кода, ни хитрого домофона, зато внутри дежурили два битюга. Один из них сначала вперился глазами в чемодан, затем лениво передвинул ноги навстречу Майе:
– Вы к кому?
– К Мокрых Всеволоду Ивановичу!
– Минуту! – Второй битюг набрал номер телефона: – Всеволод Иванович, к вам…
– Майя Шустрова, – подсказала посетительница.
– Госпожа Майя Шустрова, – официально повторил второй битюг, положил трубку и сказал: – Сейчас Всеволод Иванович спустится.
Майе это не понравилось. Но Всеволод уже бежал вниз по лестнице с максимальной скоростью, на которую был способен.
– Вот я к тебе и пришла! – во всеуслышание, звонко провозгласила Майя, оправдывая прозвище Звоночек.
Всеволод машинально оглянулся на охранников, те делали вид, будто происходящее их вовсе не интересует, но делали вид так старательно, что становилось ясно: очень даже интересует.
На лбу Всеволода выступила испарина. Нервным движением он потер ладони одна о другую:
– Может быть, выйдем во двор, поговорим?
– Мне стесняться нечего! – громко объявила Майя,
– Понимаешь, – лепетал Всеволод, – она ведь здесь тоже прописана и имеет все права на площадь. Она вернулась и…
Под прокурорским взглядом Майи Всеволод замолчал и понурил голову.
– Ты потный слизняк! – вынесла приговор Майя. – Открой мне дверь!
– Да-да, конечно. – Всеволод угодливо распахнул входную дверь. – Ты меня извини, Майя, я ведь тебя…
– Не надо! – перебила Майя. – Пойди домой и сразу прими душ, а то от тебя дурно пахнет! – И ушла от Всеволода навсегда.
Сводная сестра Майи Алина курила американскую сигарету «Кэмел», мелкими глоточками отхлебывала кофе и сочиняла при этом на компьютере очередную критическую статью на актуальную тему «Кино и галлюцинации». Что писала Алина, не понимал никто, но ее охотно печатали. Во-первых, Алина знала всех и вся, считалась модной журналисткой, а во-вторых, стыдно признаться, что не понимаешь написанного. Комната Алины была насквозь прокурена, как московский мужской туалет или лондонский паб.
– Открой форточку! – попросила Майя. – Здесь нечем дышать!
– Я прочла у одного писателя: «От свежего воздуха люди простужаются и умирают, а от затхлого – никогда!» Терпеть не могу проветривать! Ты уходила от Гуннара к этому, к Вячеславу… Менять шило на швайку!
– Он не Вячеслав. Он Всеволод!
– Я и говорю: Мокрых Станислав. Как можно спать с такой фамилией. Фамилия непременно накладывает на человека отпечаток. Мокрых! Ты что, русалка?
Майя знала, что спорить с кинокритиком – занятие абсолютно бессмысленное, и потому не стала возражать, а Алина продолжала вещать, не прекращая при этом насиловать компьютер:
– Вот был такой авиаконструктор Лавочкин. Если б появились пассажирские самолеты «Лавочкин», я бы никогда ими не пользовалась. Лавочки должны не летать, а торчать перед избами. Что ты нашла в этом мокром Всеволоде, отвечай!
– У него необыкновенно ласковые пальцы! – мечтательно произнесла Майя, и это возмутило Алину:
– Чушь! Нельзя влюбляться в пальцы! Пальцами ковыряют в носу! Вот, теперь твой голубой Всеволод Мокрых проник в мою статью!
– Он подлец и трус, – сказала Майя, – но уж никак не голубой!
– Ничего, он отлично вписался в статью, послушай: «Режиссер, ползая на поводу у сценариста, не понял, что вместо банальной лошади, лошади устарели, надо было вводить в кадр голубого Мокрых, это было бы адекватно современному пофигизму!» Ну как?
– Гениально! – Майя искала пристанище и потому шла на откровенную лесть.
– Я убеждена, что гениально! – кивнула Алика. – А твой Всеволод – он… он не подкаблучник, он хуже, даже не знаю, как его обозвать!
Майя рассмеялась.
Алина все не успокаивалась:
– Его жена расселась на нем рыхлой задницей…
Майя искренне удивилась:
– Ты видела его жену?
– Не видела и не желаю видеть! Только не вздумай просить прощения у Гуннара! Ничего ему не рассказывай! Ты обиделась на него, оскорбилась, придумай на что, и ушла ко мне. Если он позвонит, я его пошлю по матери! И замолчи, ты мне мешаешь работать!
Майя поднялась и ушла на кухню пореветь. Она была сильной женщиной, но все-таки женщиной. Еще вчера вечером Всеволод умолял ее уйти к нему, а сегодня… Майя плакала и размышляла – любит ли она Всеволода или нет? Пришла к выводу, что не любит, и заплакала еще пуще.