Звонок в пустую квартиру

Штемлер Илья Петрович

Под Новый год с прилавков магазинов исчез самый что ни есть новогодний продукт – шампанское. На заводе шампанских вин вышла из строя какая-то линия, резко сократив выпуск продукции. И я отправился к директору. Усталый мужчина в темном поношенном костюме кивал многодумной головой, вчитываясь в дарственную надпись на книге, поднесенной ему самим автором. Такое не часто случается в стенах старенького заводика шампанских и десертных вин.

– Трудна ваша задача: писать о нынешних коммерсантах, – промолвил директор завода. – Без доверия с их стороны вам все ухватить не удастся… Ладно, помогу, чем смогу, поддержу ваш авторитет, внесу вклад в литературу.

На следующий день, спрямляя рессоры под тяжестью ящиков с шампанским, в тесный двор на улице Герцена въехала фура, вызвав ликование даже у суровых сотрудников службы безопасности «Кронверка».

Конечно, такие «шахер-махеры» не могли насытить роман, что по замыслу охватывал горячее время перед новой революцией – с 1989-го по август 1991 года. Среди моих знакомых бизнесменов,

банкиров, чиновников новой власти (тоже, кстати, «мальчики не промах») выделялся один – Кирилл Смирнов, тридцатипятилетний президент Астробанка, что фасадом выходил на Невский, рядом с Елисеевским магазином. И сам Кирилл своей внешностью являл классический облик банкира. Природа щедро распорядилась, скроив этого молодого человека широко, размашисто. Он выделялся в любой толпе своим объемом. Следом за внешностью впечатлял его голос. Низковатый, с властной, «думающей» интонацией. Голос обволакивал собеседника участием, желанием понять, донести свою мысль – а Кириллу всегда было чем поделиться: и проблемами бизнеса, и политики, и искусства. Физик по образованию, ученый по призванию, автор многих научных работ, он вдруг занялся банковским делом, предварительно пройдя профессиональную учебу в Англии, Бельгии, Турции и Японии. Учебу, а не прогулку! И никто из компаньонов не сомневался в том, что именно Кирилл должен занять кресло президента. Кирилл любил свой банк и гордился им, за короткий срок вернув запущенному, простуженному помещению Дома научно-технической пропаганды блеск и великолепие бывшего Коммерческого банка. Здесь в Белом зале проходили концерты «Петербургских сезонов» – музыкальные вечера, возрождающие традиции старого Петербурга. На «сезоны» съезжались гости со всего света, представители громких российских фамилий, предки которых покинули в свое время ощеренную злобой Россию. Банк оказывал материальную помощь ученым коллективам, малоимущим пенсионерам, театрам, больницам, церквям, платил стипендии курсантам военных училищ. Не каждый городской социальный отдел мог бы похвастать таким размахом бескорыстных благодеяний, которые осуществлял Астробанк, где президентом был Кирилл Смирнов. Ему было тесно в рамках рутинной банковской работы, он видел будущее развитие банка в новых формах деятельности: с трастами, с пенсионными фондами. «В среднем на это надо отпустить лет пятнадцать жизни, – говорил мне Кирилл. – Я в бизнесе уже семь лет. Так что в запасе есть еще восемь».

Он не знал тогда, что Бог уже пометил его своим перстом. Задаюсь извечным вопросом: по какой высшей справедливости Всевышний призывает к себе наиболее одаренных и талантливых, призывает в возрасте, когда те, в расцвете сил, скопив жизненный и профессиональный опыт, могут облагодетельствовать Божье воинство, принять на свои плечи часть Божьего промысла по заботам о роде людском?

На похоронах Кирилла Смирнова я услышал горькую фразу: «Мы еще не осознали, с кем сегодня прощаемся, еще не представляем, как его нам будет не хватать».

Роман я сочинял в Комарове, наезжая в город, в офис «Кронверка», чтобы размножить на ксероксе отпечатанные страницы. В один из приездов обычно заставленный автомобилями шумный двор оказался пуст, лишь дворник шаркал метлой по сиротскому асфальту. Оказывается, накануне на офис совершила «наезд» бандитская группировка…

В дальнейшем я узнал, что один из руководителей «Кронверка» взял ссуду в двести пятьдесят тысяч долларов у какой-то российско-германской компании, скрыв от президента кое-какие тонкости в условиях договора. «Кронверк» условия договора не выдержал, и российские германцы науськали на него бандитов. Вкратце сюжет таков.

Среди бела дня бандиты в нескольких автомобилях прибыли «на работу». Охрана безопасности «Кронверка» разбежалась, презрев свой служебный долг. Бандиты дело знали, но допустили прокол: проморгали президента – тот через черный ход покинул офис, нанял такси, заскочил домой, усадил в такси жену и дочь и, как есть, прибыл в аэропорт, чтобы ближайшим рейсом вылететь за рубеж, имея на руках заранее оформленный паспорт. Бандиты реквизировали в счет долга все оборудование офиса, включая настольные лампы. И, прихватив двух важных сотрудников, вывезли их «на пленэр», на свою подпольную хазу, где и продержали в течение нескольких месяцев, принуждая подписывать бухгалтерские документы и тем вконец обанкротив весьма состоятельную и перспективную компанию. Такие дела!

Столь эффектный финал я не вставил в сюжет романа, отдав предпочтение более глобальному бандитскому налету на законно избранное правительство России – событиям августа 1991 года.

Восстановить в памяти те три дня последнего летнего месяца, предать огласке некоторые потаенные детали тех событий мне помог тогдашний мэр города Анатолий Александрович Собчак.

Впервые Собчака я увидел «живьем» на судебном процессе «Романенко против Катерли» в здании суда на Фонтанке. В ответ на статью писательницы Нины Катерли, уличающую одного из оголтелых националистов Романенко, последний подал на Катерли в суд, который состоялся в 1989 году осенью. В зале заседаний я и увидел Собчака, тогда еще депутата Верховного Совета. Элегантного, моложавого, светлоглазого, воплощающего успех и уверенность в себе. Такой тип людей взбадривает, пробуждает желания, ощущение полноты жизни. Мне нравятся такие люди куда больше, чем упрятанные в безликие

серые одеяния носители унылого выражения скорби, скрывающей потаенную зависть. Чертовски трудно в нашей непростой жизни сохранить облик успеха порядочному человеку на фоне распада и обнищания. И не менее трудно отличить истинную уверенность в себе от наглости, фанфаронства и цинизма.

Собчак был властителем дум многих горожан. Особенно во время августовского путча ГКЧП девяносто первого года, когда он – мэр воспрявшего в своих надеждах города – организовал сопротивление лидерам переворота, переломил решение командующего военным округом генерала Самсонова ввести войска на улицы Северной столицы. В те кровавые для Москвы дни в Питере не прозвучал ни один выстрел. И кто знает, чем закончился бы для страны путч, если бы не обстановка в Петербурге… В дальнейшем судьба Собчака сложилась причудливо. Размыву симпатий горожан к своему мэру в немалой степени способствовало его нетерпение. Ему хотелось в такой провинциальной по укладу стране, как Россия, поскорее превратить Петербург в столичный город. К примеру, наш человек не привык к тому, чтобы на равных видеть рядом с мэром и его жену. Не привык– и все! Нет демократических традиций, нет школы. В «Европах» к этому привыкали поколениями. Мы – нет, мы считаем выпячивание «дражайшей половины» признаком вседозволенности и цинизма. Тем более если «половина» эта и сама личность неординарная, да и выглядит слишком беззаботно для озабоченной, полуголодной толпы с потухшим от усталости взором. Я уж не говорю о том, что Собчаку достался «крутой маршрут» с тяжелейшей ношей экономических, социальных и политических проблем. И все это на фоне его лучезарной и вызывающей внешней беззаботности, интереса к сытым тусовкам в окружении людей, воплощающих успех и деньги. Именно это, благодаря телевидению, доводило многих горожан до исступления. В своем нетерпении Собчак торопил события, он создал свой мир несколько раньше, чем этот мир созрел в реальной жизни, побудив этим к действию сонм завистников, интриганов, так обильно прорастающих на любом пути, помеченном успехом. И это обернулось для него роковым образом. Немалую роль в дискредитации мэра сыграла и почва, ранее удобренная телевизионным провокатором с рысьими глазами, объявившим войну мэру. «Борец за правду» искал компромат на мусорных свалках, вынюхивая факты, которыми можно попрекнуть любого правителя, в любое время, в любой стране. Но наш телезритель все заглатывал, не утруждая себя анализом…

Вообще взлет и приземление Собчака – весьма интересное явление. Драматизм ситуации обусловлен еще и тем, что на Собчаке не висели вериги прошлого: чины, регалии. Он был просто юристом, профессором – и не более того. В то время как его коллеги «по карьере» несли в себе успешный опыт прошлой жизни. Для них он был чужой. И эта неконтактность сыграла свою роль, несмотря на внешнее согласие. Даже стоявший на вершине пирамиды президент всей России, стряхнувший, казалось, с себя путы прошлого, нет-нет да и проявлял, возможно вопреки своему желанию, черты, проросшие в нем многолетним партийным опытом. Что в конечном счете мирило с ним воинственных противников-коммунистов, получивших индульгенцию от опьяненной демократией новой власти, которая не поняла в экстазе благодушия, какую змею она пригрела на груди. И в политико-военных событиях, и особенно в кадровых вопросах нет-нет да и прорывалось у президента «ретивое» бывшего члена Политбюро. Чувство истинной демократии приходит со временем, с опытом поколений, а не сразу. Это чувство надо воспитывать. Сразу приходит лишь принятие тоталитаризма, фашизма, насилия и вседозволенности. Потому как это легко, это лежит на поверхности, это в конечном счете более органично человеку, который лишь благодаря инстинкту самосохранения пытается подавить в себе животное начало. Нет более слепой силы, несущей в себе мстительное разрушение, чем сила поднявшегося с колен раба.

…Роман «Коммерсанты» печатался в журнале «Нева». Впервые я публиковал роман с машинки, еще не остывшие страницы шли в набор. Дело азартное, но изнурительное и неблагодарное – следствие авторской самонадеянности. Несомненный риск и со стороны журнала: а что, если автор не справится, а что, если наступит штиль, повиснут паруса? Так и случилось. После двух журнальных номеров залегла пятимесячная пауза. К чести журнала, он не стал шпынять автора, а терпеливо ждал. И дело тут не в личной моей стародавней дружбе с главным редактором «Невы» Борисом Николаевичем Никольским, а в его порядочности, в его понимании творческого процесса, в его снисходительности к моему мальчишескому фанфаронству…

С Борисом Никольским я познакомился в лета, когда обычно опускается отчество. На читательской конференции журнала «Юность» он выступал с коротким, подкупающе-искренним рассказом «Барабан» из своей жизни солдата срочной службы. Завпрозой «Юности» Мери Озерова мне шепнула: «Один из самых светлых ленинградских писателей. Он и Голявкин…»

Что касается Виктора Голявкина, я его знал с детства. Мы учились в одной бакинской школе, затем его, как и меня, судьба забросила в Ленинград. Виктор поступил в Мухинское художественное училище, он еще в школе рисовал, но больше тогда он был известен как боксер и хвастал этим более, чем своей всесоюзной писательской славой. Однажды в Комарове, под вечер, вальяжно расположившись на скамейке в «домтворческом» парке, Виктор срезал мою восхищенную тираду о его печально-смешных рассказах тем, что произнес с тайной гордостью: