Зяблики в латах

…Прошло еще несколько дней. На северную окраину Харькова со стороны Сумского шоссе налетели казаки, обошедшие расположение красных. Потом казаки вновь скрылись, и несколько дней в городе было тихо.

Но вот пали Изюм и Змиев. Над городом появились аэропланы белых. Бесконечные обозы потянулись по улицам.

11-го июня обозы запрудили все переулки. 12-го под утро, когда под Харьковом загудела артиллерия, они метнулись к северу, а к полудню того же дня в Харьков вошли «добровольцы».

— И повезло же вам, прапорщик!

— А в чем?

— В том, что вы не попали в офицерскую роту, в наш, так сказать, дисциплинарный…

Мой отделенный, прапорщик Дябин, быстро докуривал.

— Сейчас двинемся… Увидите, как через день гнать их будем. Эхма!.. Поддавай пару!..

Два батальона 2-го офицерского имени генерала Дроздовского полка выступали из Харькова.

Я был зачислен в 4-й взвод 4-й роты, которой командовал капитан Иванов, немолодой офицер с холеной черной бородкой. Когда, прибыв в роту, я думал подойти к нему и представиться, мой взводный, поручик Барабаш, меня остановил:

— Прапорщик, забудьте, что вы офицер. У нас чужими руками жар не загребают. Повоюйте-ка на положении рядового. Потом иначе говорить будем. А пока идите и прочистите винтовку.

Кажется, я даже вспыхнул:

— Мне, поручик, напоминать об этом не нужно.

Я подошел к козлам, поднял винтовку и вынул затвор.

Затвор блестел.

В 4-м взводе на положении рядовых было, кроме меня, еще несколько вновь поступивших офицеров. Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка — малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем; старые офицеры, особенно Румынского похода, нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте. В казарме мы жались возле стен. Играли в углах в карты. Но вот игральные карты легли на самое дно вещевых мешков. На выбеленных стенах остались надписи. Всякие. От лирических до трехэтажных…

— Молодэньки яки!.. — вздыхала у ворот женщина в рыжем платочке. — А яки с их…

Дальше мы не слыхали. Батальоны грянули песню.

…Над городом палило солнце.

— Скорей бы в вагоны. Жарко!.. — терял терпение прапорщик Дябин.

Прапорщик Морозов, мой сосед в строю, вытирал с лица черный от грязи пот.

— Ну и солнце, господи! — И вдруг, улыбаясь, он поднял лицо кверху.

Прапорщик Морозов, студент Харьковского университета, призванный во время войны, поступил в Дроздовский полк тоже только в Харькове. У него были голубые глаза, на которых тяжелыми складками лежали густые русые брови. Под тяжестью этих бровей глаза его казались глубокими и суровыми. Но теперь, когда, улыбаясь, он поднял их на окна, сплошь усеянные любопытными, они стали вдруг большими и восторженными.

— Коля, пиши!.. — Его провожала жена. — Коля, милый… — Она приколола к его фуражке белую розу. — Милый… Мой милый воин! — Потом, отойдя на несколько шагов, остановилась, любовно оглядывая его с головы до тяжелых солдатских сапог. — Возьмите, прапорщик, и вы… Пожалуйста! — уже мне сказала она, протягивая вторую розу.

Я воткнул розу в ствол винтовки.

— Смир-р-на! — скомандовал вдруг капитан Иванов, сразу же оборвав наши разговоры. — На плечо! Шагом марш!

Первыми от нас отскочили мальчишки, за

три дня расплодившиеся продавцы цветов. Жена прапорщика Морозова замахала платком. Побежала за взводом. «Ура», — загудела разодетая толпа, густой стеной двинувшись вслед за нами. В толпе я увидел нашего соседа, студента Девине, бывшего начканснабдива, еще недавно носившего на груди большую красную звезду. Девине, спотыкаясь, тоже бросился за ротами. За ним, размахивая поднятой рукой, бежал мой только что подоспевший дядя. Пенсне дяди блестело на солнце. Рот его был открыт. Очевидно, дядя также кричал «ура». Я улыбнулся.

— Сегодня я отдал приказ идти на Москву! — объявил за день перед этим с Павловской площади генерал Деникин.

— На Москву!

— На Москву!

— Спаса-ай-те Москву-у! — кричала обступившая нас толпа, бросая в воздух цветы и белые платочки. Батальон подходил к вокзалу…

— Первая рота… Вторая…

— Первый вагон… Третий… — уже на перроне кричали ротные и взводные.

Железнодорожники встретили нас хмуро. Смазывая колеса, они исподлобья переглядывались и, кажется, ворчали.

…Вдоль полотна бежал дым, — назад, все назад… Сквозь дым я видел, как бегут мельницы. Те, что около путей, бежали от нас. Что дальше, на горизонте, — с нами.

— А куда этот путь?

— На Готню, кажется.

Прапорщик Морозов лежал на полу. Роза над его кокардой качалась в такт бегущих колес.

— Прапорщик Морозов!..

— Ну?

— Прапорщик Морозов… Как у вас… Черт возьми, как хорошо у вас на Украине!

— Да, хорошо… — И, не вставая с пола, прапорщик Морозов протянул руку и шире раздвинул дверь.

Мельницы за дверью все быстрее махали крыльями. Перед дверью, верхом на скатках шинелей, сидели вольноопределяющиеся Нартов и Свечников.

— Ну, а скажите, как они?.. Упорно сопротивляются? Нартов, бывалый доброволец, казалось, не был расположен к разговорам.

— Когда как…

— В конце концов это все равно! — Свечников сдвинул со лба гимназическую фуражку, вынул новый кожаный портсигар и закурил. — Как бы ни сопротивлялись, а к осени мы будем в Москве. — Он затянулся, но вдруг покраснел и закашлялся.

Курить он еще не умел.

За Свечниковым, ни с кем не вступая в разговоры, лежал бородатый вольноопределяющийся Ладин, мобилизованный на улице Харькова.

Кажется, с первого дня пребывания в полку, Ладин еще не сказал ни одного слова.

— Лежит, как глыба, молчит, как рыба, — склоняясь над ним, шутил унтер-офицер Филатов, полуинтеллигент, любивший удивлять солдат рифмованной речью. Солдаты засмеялись. Звонче всех засмеялся Миша, шестнадцатилетний кадет-доброволец, первый весельчак в роте.

В заднем углу теплушки вполголоса пели.

— Ура! Дрозды!..

— Дроздовцы приехали! — так встретил нас Сводно-стрелковый полк, когда наш эшелон подошел к какой-то маленькой, затерянной в степи станции.

— Ну, раз дрозды прилетели!..

— Дрозды уж заклюют!..

— Теперь вперед, значит…

Мы уже вышли на платформу и строились вдоль вагонов.

— На Грайворон, очевидно, — сказал прапорщик Морозов, когда роты двинулись вдоль широкой пыльной дороги.