Зяблики в латах
Шрифт:
Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.
ХУТОР РОМАНОВСКИЙ
В вагоне IV класса — на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа — лежали больные
Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.
«Воды бы!..»
В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды
Против меня лежал бородатый ротмистр.
— Рас-рас-расшибу! — кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся. Рас-ш-шибу! — и вдруг грохнулся вниз на пол.
Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой…
Санитарный поезд шел на Армавир.
Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.
— «Кавказская», — сказал кто-то и смолк.
В тишине стало слышно, как стонут тифозные — на полу, во всех углах, на скамейках и полках… Стон сливался, и мне уже казалось — стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.
Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.
— Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! — просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку. — Запеклось… и нутром, братушка, сгораю… Да слышь ли, о, госпо…
На полу барахтался упавший с полки ротмистр.
Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:
— Ты!.. ты!.. ы!..
А стон в вагоне плавал и качался.
…Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.
Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.
«Вот дойду… Сейчас вот!..»
Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.
«Сейчас вот!..»
И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.
Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.
…Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом, — по воде бассейна бежала мелкая рябь.
Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.
Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.
«Надо встать!» — решил я наконец. И поднялся, качаясь.
На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты
Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.
Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.
— Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. — прохрипел кто-то возле.
Я сунул руки под рубаху.
Под рубахой было тепло.
— Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!
— Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..
— Да послушайте!..
— Твою мать! Сказано!..
И санитары прошли мимо.
Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.
— Душегубы!.. — Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. — Узнают ще, душегубы — вот прыйдут красные!.. — Он приподнялся и поднял кулаки. — Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..
— Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. — плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.
«Обожду… только… утра!..» — думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.
И вот под утро вновь появились санитары.
— Санитар! — крикнул кто-то во весь голос.
— Санитары-ары!.. — совсем тихо подхватили другие.
— Са-ни…
Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.
О живых никто не заботился…
А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.
Какой-то эшелон подошел к перрону.
— Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал… А мы: до-ку-мен-ты!..
В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.
— Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!
— Санитар! — закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги. — Санитар!..
— Пусти, черт!..
И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.
Шпоры его звенели.
…Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами…
Потом идти стало легче.
— Куда ты?
— Не знаю, брат…
— Идем, что ль, вместе!
И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.
На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.
— Подсобить?
— Спасибо…
Мы спускались по ступенькам.
На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.