Зюзинский Амаркорд
Шрифт:
Пока мы только вставали на путь первопроходчества по отношению к винным бутылкам и диско-барам, наши школьные ровесницы уже вовсю занимались тем, что у биологов называется «репродуктивным поведением». Коричневые платьица школьной формы укорачивались так, что практически любое движение приоткрывало то, что, по идее, должно было надежно скрывать это советское ситцевое целомудрие. На лицо выкладывался невероятный слой крем-пудры и румян, отчего наши зюзинские старшеклассницы становились похожими на васнецовских боярынь. По «району» и по лесопарку обнявшись бродили парочки – все какие-то дерново-подзолистые и обоюдогадкие. А по углам шло непрерывное шушукание о методах народной контрацепции – что более эффективно: выкурить подряд четыре пачки «Беломора», сожрать две упаковки аскорбинки по 50 таблеток каждая, или же
Сегодняшние дискуссии, что сексуальное просвещение в школах и информирование о контрацепции якобы провоцирует ранние мысли о сексе, они сродни предположению, что лишь знакомство с кулинарными книгами рождает аппетит и мысли о еде. Типа, до двадцати лет кулинарных книг не читал, а потому до двадцати лет и не ел, питаясь, как просвещенный адепт исключительно солнечным светом.
В то время сексуальным просвещением нам служили щедро сдобренные невероятным враньем рассказы «старших товарищей», а также коллективная читка вслух между уроками тайно позаимствованной у кого-то из родительской библиотеки советской гинекологической брошюры «Женщине о здоровье».
Но была целая атмосфера контекстно окрашенных «охов и вздохов», намеков и полунамеков, бренчаний под гитару кривоватых народных баллад о «серьезных отношениях», что под самый занавес СССР взорвалось галактическим бумом культуры «Ласкового мая». Как и во все времена, наша вода была мокрее, трава – зеленее, а склонявший к репродукции май, безусловно, – ласковее.
Чему нас учит семья и школа
Не оступиться на скользкой сексуальной дорожке учили, прежде всего, в семье. Так, в мои послешкольные годы у мамы была настоящая обсессия с предполагаемой ей угрозой моей ранней женитьбы «по залету». По факту, ребенок у меня родился, когда мне было уже сорок шесть лет. Видимо, организм был крепко запрограммирован на «не расстраивать маму».
А в годы пораньше озвучивался некий набор категорических императивов «туда не ходи, этого не делай». Позже, когда мне удалось прочитать «Домострой», я понял, что это все оттуда. В простых семьях с крестьянскими корнями домостроевские наставления передавались в качестве устной традиции от поколения к поколению, без всякой ссылки на давно забытый первоисточник.
Как и положено по «Домострою», жили мы тесно и скандально. Из 58 метров общей площади в нашей хрущевской «трешке» было чуть более сорока метров жилой. На этих сорока «с хвостиком» метрах умещалось пять человек, принадлежащих к трем различным поколениям – дедушка с бабушкой по папиной линии, мама с папой и я. Планировка «трешки» называлась «распашонкой» – две изолированных комнаты и одна «проходная». Дедушка с бабушкой и мама с папой занимали по изолированной комнате, а мое спальное место было в «проходной» гостиной.
«Проход» начинался в пять утра. Мой папа, будучи абсолютным жаворонком, подскакивал с постели в пять утра и сразу шел мимо меня по гостиной на кухню греметь кастрюлями в полутьме в поисках съестного на ощупь. Так примерно ведут себя по ошибке забредшие в пищеблок подслеповатые кабаны. Мама сразу начинала громко орать матом на папу, чтобы папа «дал ребенку спать» (заботу мамы о моем чутком сне я принимал сердцем, но разум мне как-то подсказывал, что децибелы, мешающие мне спать, от маминого ора на папу только усиливаются). Затем к утреннему хору на всю мощь подключалась бабушка. Громко коммуницируемая ей позиция была двойственной – с одной стороны, защитить папу (сынуля как-никак) от несправедливых с ее точки зрения нападок со стороны невестки, а, с другой стороны, дополнительно пнуть папу за утренний грохот уже по-доброму, по-матерински.
Но у нас не только ранним утром, у нас всегда было нескучно. Источники скандалов были множественны и вариативны – все ругались со всеми. Как жена с мужем, мама без конца собачилась с папой, а бабушка – с дедушкой. Были «битвы поколений» – мама с папой против бабушки с дедушкой. Складывались и ситуационные альянсы, когда бабушка приходила на помощь папе в его разборках с мамой, а дед молчаливо брал сторону моей матери. Кроме того, бабушка считала орать на папу своей исключительной материнской монополией и ревностно ее отстаивала от
Окна летом у всех были открыты настежь, и ор в нашей квартире всегда был слышен еще метров за сто на подходе к дому. Это служило опознавательным знаком – «когда все дома, дома все». Явных победителей в этих многослойных скандалах не было – наблюдались какой-то вечный пат и бесконечная «война на истощение». Градус же семейной борьбы на какое-то деление стихал лишь тогда, когда кто-то из ее участников уходил в мир иной.
Мама и папа принадлежали к сословию рядовых советских инженеров, массовому советскому социальному продукту: родители, перебравшиеся из деревни в Москву, а дети – «интеллигенты в первом поколении», ну, и, конечно же, «коренные москвичи».
В нашем крестьянско-советском генеалогическом древе не совсем типичным ростком была только бабушка по папиной линии. Она единственная, у кого корни уходили в дореволюционную Москву. Происходила она из купеческого рода евреев-выкрестов, которые вели очень милый интеллигентный бизнесок – торговали театральным реквизитом и бутафорией. Держали лавку в Верхних торговых рядах (нынешний ГУМ) и жили в собственном двухэтажном деревянном особнячке рядом с Донским монастырем.
Когда пришла советская власть, быстро поняли, что особнячок будут уплотнять, и, сработав на опережение, «самоокоммуналились». Был, оказывается в те годы такой маневр – не дожидаясь уплотнения чужими, перетаскивали к себе всю ближнюю и дальнюю родню и жили «коммуналкой», ютясь по нескольку человек в комнатушках, только уже «со своими». Впрочем, как показывает наш опыт тесного совместного проживания в «хрущевке» тремя поколениями, скандальность совместного быта «со своими», может, мягко скажем, не сильно отличаться в лучшую сторону от коммунальных словопрений с чужими.
В 60-х ветхий особнячок снесли, а его обитателей раскидали по отдельным квартирам в новостройках, что тогда все они восприняли как безусловное благо. Мои бабушка с дедушкой и только что поженившиеся мама с папой поехали, соответственно, в «хрущевку» в Зюзино.
Дед по папиной линии был родом из крестьянской семьи, проживавшей в Орловской губернии. Всю гражданскую войну осмотрительно просидел на печи, видимо, дожидаясь, чья возьмет. Когда, наконец, стало ясно, где находится «правильная сторона истории», оперативно вступил в компартию и пошел на пять лет служить в Красную Армию (в 20-е годы не было призыва, и служили добровольно). Имея партбилет в кармане и образцовую службу в армии за спиной (дослужился до старшины), был направлен в Москву, где после многочисленных «пулеметных курсов» и некоего «коммунистического университета имени Свердлова»1 стал низовым советским номенклатурщиком. Возглавлял отделы, небольшие управления, был замом в каких-то строительных трестах. Вершиной его карьеры стала должность директора маслобойного заводика, где работало несколько десятков человек (я, похоже, повторил его карьеру, где моим высшим корпоративным достижением стало директорство в одной частной конторке с пятьюдесятью сотрудниками). От мелкономенклатурных аксессуаров у деда осталось черное кожаное пальто «а ля Жеглов», которое я с удовольствием примерял в детстве, представляя себя в мыслях то Высоцким в образе, то папашей Мюллером.
В 1941 году дед добровольцем ушел на фронт. Прошел всю войну – от старшины, замкомандира роты, до капитана, замкомандира полка. Воевал и пехотинцем, и танкистом. Был несколько раз тяжело ранен. Три раза горел в танке. Какого-то выдающегося иконостаса наград у деда не было – видимо, как и большинство людей на фронте, он был «выживальщиком», а не «адреналинщиком». Был награжден медалью «За оборону Москвы» и Орденом Отечественной войны I степени.
Сейчас все наградные листы за ордена выложены в интернет. Можно почитать, кто и за что их получил. В наградном листе деда было указано, что он во главе своего танкового батальона ворвался на узловую станцию в Восточной Пруссии. Отразил четыре немецких танковых контратаки. Будучи раненым, не выходил из боя и продолжал командовать своим подразделением.