...ское царство

Амутных Виталий

Тем временем актеры уже приготовились к этой самой сценке: Ада Станиславовна и Фарит, уморительно заключив друг друга в объятья, восседали на громадном очень странном предмете мебели, совмещавшем в себе черты дивана, шкафа и… внутренностей электронного аппарата. Возле них вертелся Степан, что-то поправляя в их гардеробе, отдавая последние указания.

— Ты так долго ждал меня… — сладко попискивала Лядская, оглаживая жирной рукой колено своего партнера. — Ждал?

Похоже было, Фарит забыл свои слова: он как-то тревожно вертел по сторонам головой, возможно, в ожидании подсказки Степана, и это его состояние как нельзя лучше ложилось на образ затравленного

пойманного существа. Он должен был сказать: «Ты же меня с альбомами оставила». Но вместо этого с едва уловимой ноткой отчаяния он выдавил из себя: «Что же мне оставалось?» Я не мог не улыбнуться, но случайный вариант вновь смотрелся симпатичнее предложенного сценарием. К тому же удачно вписанные в канву сценария поправки весьма бодрили самих актеров, создавая иллюзию свободы, сиюминутности рождения слова, как волевого порыва. И, хотя предопределенность схемы их действий ничуть не умаляла своего диктата, эти крохотные импровизации, как бы намекая на возможность присутствия в мире самобытной воли индивида, всегда расцвечивали настроение актеров благостью и наполняли их желанием творить.

— Ничего, скоро у нас с тобой будет много свободного времени, — длил сцену царапающий слух тонкий голос Розы. — И, поверь, я знаю, как его провести со вкусом. Мы не будем расставаться ни на минуту, да?

А я, как всегда, не мог оторвать взгляда от Розы Цинципердт, от Ады Станиславовны, от того, как преломляются одна в другой назначенные человеку программы действий, на то, как трагически покорно человеческое существование следует им, столь трогательно излучая радость от плескания в житейском (как нам хочется верить) море.

Лицо Розы Цинципердт во весь экран. Она что-то дожевывает, смахивает крошки с губ, облизывается.

Абсолютно мертвые бездушные интерьеры какого-то правительственного учреждения. В окружении нескольких человек, — все как один в пиджачных парах, Роза приближается к высокой кожей обитой двери. Рыжие волосы Розы уложены в гладкую прическу. Строгому черному костюму не удается сделать хозяйку стройнее, но он придает ее внешности определенный характер, долженствующий сообразовываться со случаем. Гладкий молодой Эдик забегает на два шага перед Розой и распахивает ей дверь.

Она входит в огромный кабинет, — и четыре десятка людей, находившихся в нем, тот же миг воспрянули, почитай, единовременно. Кабинет воистину огромен: под высоченным потолком гигантская (как в старосветском театре) бронзовая люстра, в одной из стен с десяток высоких и широких арочных окон с легкими кремовыми драпри, фестонами ниспадающими по сторонам; холодные площади стен, разграфленные маляром на «зеркала», имитируют рисунок розового мрамора. На розовом же паркетном полу со штучными выкладками из карельской березы громоздится в центре гигантский Т-образный стол, который с двух сторон и облепили вытянувшиеся сейчас во фронт сорок человек. В большинстве своем это мужчины (пиджаки, галстуки), но отыскивается среди них и несколько женщин, и даже некто в лиловой шелковой рясе с вишневым клобуком на голове.

— Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! Добрый день! Здравствуйте! — гудит толпа.

В конце стола, похожего на взлетно-посадочную полосу, пустует председательское место, и понятно для кого оно приуготовлено. Но, только войдя, Роза сваливает свое многопудовое тело на стоящую почти у входа длинную обитую кожей скамью.

— Розочка Бенционовна, — всплескивает костлявыми ручками маленький седенький дедушка, находящийся к ней ближе всех, — вы можете занять место, которое по праву…

— Ничего, ничего, мне тут гораздо удобнее, — отмахивается от него Роза.

Один пиджачник из свиты подает ей какие-то бумаги, — Роза берет и тут же принимается обмахиваться ими, как веером.

— Да сядьте уже, — велит Роза публике.

Скрипят стулья.

— Я шла к вам так серьезно настроенная, но что-то своей канцелярской обстановкой вы меня сильно удручили…

— Да нет! Ну, что вы! Ха-ха! Мы как раз… — оживляется собрание.

— …и теперь, — продолжает Роза в моментально восстановившейся тишине, — для настроя я хочу послушать стихи.

Ни гласа, ни воздыхания.

— Кто знает стихи? — с самым серьезным видом Роза пробегает глазами по присутствующим. — Моргулис? Нет, Стера-Фрейда, лучше вы. Вы знаете хорошие стихи?

— Зна-аю… — поднимается со своего места, как проштрафившаяся ученица, женщина сорока с лишним лет.

— Госпожа Глейх, мы просим вас, — не сморгнув глазом скорее все-таки отдает распоряжение, нежели просит Роза.

И совершенно ошарашенная Стера-Фрейда точно под гипнозом маленьких черных глаз затягивает робким надтреснутым голоском:

— Марина Цветаева. «Я вас люблю всю жизнь и каждый день». Я вас люблю всю жизнь и каждый день. Вы надо мною как большая тень, как древний дым полярных деревень, — от произнесенных слов женщина теряется еще больше, но из стиха, как из песни, слова не выкинешь. — Я вас люблю всю жизнь и каждый час. Но мне не надо ваших губ и глаз. Все началось и кончилось — без ва-ас.

С дрожанием в голосе женщина замолкает, в глазах ее блестят слезы.

— Нет-нет, продолжайте. Очень хорошее стихотворение, — настаивает Роза.

И несчастная госпожа Глейх вынуждена продолжать:

— Я что-то помню: звонкая дуга, огромный ворот, чистые снега, унизанные звездами, — она хватает ртом воздух, — рога…

Стихотворение, прямо скажем, выбрано не очень удачно. Но в том-то и дело, что горемычной чтице выбирать и не приходилось.

— И от рогов — в полнебосвода — тень… И древний дым полярных деревень… — Я поняла: вы северный олень.

Несчастная замолчала и не мигая смотрит на полулежащую на скамье, обмахивающуюся листами бумаги, владычицу собранных здесь жизней.

— Это я — олень? — просто спрашивает Роза.

— Нет! Нет!! Это я… Это стихи такие… — одни только губы судорожно двигаются на покрывшемся бледностью лице Стеры-Фрейды.