02-Всадники ниоткуда (Сборник)
Шрифт:
— Прежде всего явиться и рассказать вам.
— О чём?
— О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену розовых «облаков».
— Почему для этой цели был избран Анохин?
— Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами.
— Вы сказали «может быть». Это ваше предположение?
— Нет, оговорка. Я это знаю.
— От кого?
— Ни от кого. Просто знаю.
— Что значит «просто»? Из каких источников?
— Они во мне
— Передать кому?
— Не знаю.
— Пришельцам?
— Не знаю.
— Не могу разобраться в ваших «знаю» и «не знаю». — Тон Зернова уже приобретал оттенки несвойственного ему раздражения. — Давайте без мистики.
— Какая же это мистика? — снисходительно усмехнулся мой «анти-я». — Знание — это качество и количество полученной и переработанной информации. Моё знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием.
— Может быть, подсознанием? — поправил Зернов.
Но двойник отклонил поправку.
— Кто знает процессы, происходящие в подсознании? Никто. Моё знание неполно, потому что исключает источники, но это знание. Что такое субсветовая скорость? Почти световая. Так и моё субзнание — нечто противоположное суперпамяти.
— А что вы знаете, кроме того, что вы модель? — вдруг спросила Ирина.
Мне показалось, что я в зеркале улыбнулся с этакой стиляжьей развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере:
— Например, то, что я влюблён в вас ничуть не меньше Юры Анохина.
Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина.
А она продолжала:
— Допустим, что Юра влюблён. Допустим, что он даже собирается жениться на мне и увести с собой. А вы?
— И я, конечно.
Я не мог бы сказать этого с большей готовностью.
— А куда?
Последовало молчание.
— Что вы стоите против Юрки, — не без жалости в голосе спросила Ирина. — Вы же пустышка. Они дунут — и вас нет.
— Но я что-то предчувствую… что-то знаю иное.
— О чём?
— О моей жизни за пределами психики Юры Анохина.
— А разве есть она, эта жизнь?
Мой двойник впервые мечтательно, может быть грустно даже, о чём-то задумался.
— Иногда мне кажется, что есть. Или вдруг что-то или кто-то во мне говорит, что будет.
— Что значит «что-то» или «кто-то»? — спросил Зернов.
— То, что запрограммировано. Например, уверенность в том, что самым близким к истине было выступление не учёного, а фантаста на парижском конгрессе. Или, например, убеждённость, что догадка Зернова о контактах верна. И ещё ощущение, что нас всё-таки не совсем понимают — я говорю «нас» как человек, не сердитесь, я ведь не розовое «облако», — ощущение, что многое в нашей жизни и в нашей психике ещё остаётся для них неясным, требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте, где и как, — не знаю. Не спрашивайте, что делается под куполом, — не видел. Вернее, видел глазами Анохина. А твёрдо знаю одно: как только выскажу все это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию: я не кибернетик. И тогда меня позовут. — Он улыбнулся. — Уже зовут. Прощайте.
— Я провожу тебя, — сказал я.
— И я, — присоединился Вано. — Охота на «Харьковчанку» взглянуть.
— Её уже нет. — Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур. — Не провожайте. То, что со мной произойдёт, вы знаете: Юра это уже заснял. — Он грустно улыбнулся. — Я пока ещё человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство.
Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.
— Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш — как тебе больше нравится. А с пари не обманываю. Ещё скажу тебе, что обещал, как условились.
32. НА ВЕКА!
Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он всё-таки был человеком!
— Жалко, — вздохнул наконец Толька, — наверно, они уже летят…
— Брось, — остановила его Ирина, — не надо.
Но молчать уже не хотелось.
— Случится такое, опять запсихуешь, — скривился Вано, должно быть вспомнив своё приключение в Антарктике, и прибавил смущённо: — А я тебя поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
— Всем показался, — ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищённо. — Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
«А ему, наверно, очень хотелось жить».
Я подумал, он ответил:
— А я полено, по-твоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.
Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слышал.
— А где ты сейчас? — так же мысленно спросил я его.
— На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет. А впрочем, какая разница? До фонаря, правда?
— Страшно?
— Немножко. И всё-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а во-вторых, неправда.
— Ты же исчезнешь.
— Это не смерть, а переход в другое состояние.
— В котором тебя уже нет.
— Почему — нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
— Сон проходит. А у тебя?
— И у меня.
— Думаешь, вернёшься?
— Когда-нибудь — да.
— А если не уходить?
— Не могу.
— А ты взбунтуйся.
— Это сильнее меня, старик.
— Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
— Пока нет.
— Что значит «пока»?
— Ты что шепчешь, Юрка, — стихи?
Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
— Молитву он шепчет, — сказал Толька. — Да воскреснет Бог, и да расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьётся, всегда так.
— «Врази»! — передразнила Ирина. — Пусть адмирал молится. А Юра поэт. Чьи стихи — твои?