06-Новое платье короля (Сборник)
Шрифт:
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс — уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причём именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как её учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времён вместе с Римской империей — латынь, услышанная Черновым в мире, поделённом на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово «воля», седой латинист сделал это по-разному. В первый раз — «numen», во второй — «sponte». Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту её, явно — не его разговорный язык…
И тогда Чернов нагло перешёл на древнееврейский:
— Сказано в Книге: «Но когда закончится терпение Моё и не смогу Я больше видеть, как человек смертный вершит ошибку за ошибкой и преумножает сущности, вмешаюсь Я, и с тех пор Моя воля станет его волей, и пусть он, когда поймёт свершившееся, то вознесёт славу Мне, что так стало». — Он уже легко и просто воспринимал возникающие в голове подсказки, словно Книгу эту знал наизусть. Как Хранитель. А сейчас ещё и самолюбию лестно стало: Главный Суфлёр-то ему, Бегуну, подсказывает. Значит, не безразлично Ему, как он в споре выглядит… — Так что давай вместе вознесём славу Сущему, что он позволил мне попасть в этот благословенный мир тумана и встретить тебя, уважаемый человек.
Чернову нравилось ивритское словообразование: «бен-адам» — человек, сын Адама. Знает ли старец, кто такой Адам, или стоило употребить синоним понятия — слово «иш»?
Не стоило. Старец понял.
— Пустой спор, — строго сказал он. — А если ты несёшь слово Сущего, то неси его до конца, а не обрывай там, где хочется. Сказано дальше: «Но никогда не закончится терпение Моё, пока я не обронил веру в то, что станет человек смертный мудрым и дальновидным» — Последнее прозвучало буквально, как «умеющий видеть далеко». Не исключено, Патриарх Литературы имел в виду не простую житейскую дальновидность, а некое волшебное умение смотреть куда-нибудь за горизонт. Горизонт пространственный, горизонт временной — кто из смертных разберёт, какой именно… — У меня нет оснований полагать, Бегун, — завершил мысль старец, и всё это — на хорошем древнееврейском, — что Сущий обронил веру…
Вот и порадовался зря, огорчился Чернов, подставил тебя Сущий, не до конца подсказку довёл, а ты и сел в лужу.
— Пустой спор, — поспешил согласиться со старцем Чернов. Не утерпел всё же — перешёл на шекспировский английский: — Не стоит терять время на демагогию. Лучше назови своё имя. А то меня ты знаешь, а я тебя нет. Разве это правильно?
Старец легко засмеялся, прикрывая по-стариковски ладонью рот, будто зубы там давно не ночевали.
— Ну, допустим, я — Зрячий… — Английский его был безупречен. — Ну, допустим, ты в Пути так ослаб умом, что решил наивно, будто тебе может встретиться ещё кто-то, кроме Зрячего. Допустим, допустим. Хотя очень жаль разочаровываться в таком славном джентльмене, у которого в надзвёздных сферах столь высокая репутация. Была до сих пор… — Не удержался, добавил: — Сэр…
Было что-то фарсовое в ситуации и одновременно — гротесковое, если искусство театра (опять театральные аллюзии!..) позволяет совместить эти два жанра. И Главный Художник недурно постарался: низкое серое небо, плавная, стальная река, двое стоят по колено в сером тумане. И запах корицы, запах любимых маминых плюшек — запах полузабытого детства плыл над необъятной сценой.
И Чернову вполне кстати подумалось: а где на этой сцене место декорации, изображающей древний гананский город Вефиль? Предусмотрено ли оно? Или сцена оснащена поворотным кругом, механизм коего Чернов ещё пока не видел в действии? А неплохо было бы! Стоят они со Зрячим бок о бок, сдвинувшись на авансцену, а мимо проплывают все декорации спектакля: вон сверкает огнями весёлый Джексонвилль, вон вынырнули из тьмы кулис катакомбы «черни» с несчастным Младенцем в кроватке, вон монгольские испанцы на фоне синего моря… А вот и он, вот родной и любимый Вефиль, вот и жители его руками машут…
Ан нет, не машут. И Вефиля нет. А есть всё тот же туман у реки, и рядом с Бегуном — Зрячий. Эпизод продолжается, джентльмены… Правда, Зрячий какой-то нестандартный. Полиглот просто! Или он по смертной своей жизни — коллега Чернова? или его многоязычие — функция Вечного, а значит — отпущенная на время встречи с многоязычным же Бегуном?
Можно было спросить прямо в лоб, но Чернов предпочёл окружной манёвр. Но — перешёл на язык родных осин, чтоб, значит, ещё более расшевелить мизансцену.
— И что будет дальше, Зрячий? — поинтересовался Чернов. — Постоим на травке, побеседуем и — разбежимся в разные стороны, так? Куда ты — меня не касается. А куда я? Меня, знаешь ли, этот вопрос сильно волнует, — добавил, подражая Зрячему: — …братан…
Зрячий не подвёл ожиданий.
— Удивляешь, братан, — на вполне московском диалекте — с растянутым «а» и соответствующими терминами — сказал он. — Тебе надо своих братанов отыскать, въезжаешь? Валяй ищи.
— Где мне их искать, Зрячий? Что я тебе, ёжик в тумане, что ли?
— А ты разуй глаза, Бегун…
Разул. Ёжик отменялся, потому что туман исчез. Как не было. Была река. Поле, поросшее сорняками, а вовсе не идеальный газон, вдалеке — лесок какой-то. А на другом берегу реки — город. Большой, белый, с какими-то башенками типа минаретов, с какими-то высокими зданиями типа московских, парижских, мадридских новостроек, с какими-то иными, отсюда невидными сооружениями. Город как город.
— А где Вефиль? — Чернов посчитал себя одураченным.
— А там, — ему и ответили, как дурачку. — Город видишь? Где-то внутри него — твой разлюбезный Вефиль. Ты его потерял, братан, повторяю для особо продвинутых. Сумеешь найти — приходи сюда, будет о чём побазарить. А не сумеешь… — опять, как давеча, мерзко засмеялся, — всё равно приходи. Утешу…
И исчез.
Искусство телепортации освоено в этом ПВ безукоризненно. А если честно, занятный Зрячий попался. Чтой-то он слишком много знает, чтой-то ему слишком много дано и позволено…
И опять чужой подсказкой явились в раздрызганную эмоциями башку Чернова вещие слова: «И всем Вечным будет Мною позволено всё, что они себе смогут сначала представить, а потом захотеть. А что не смогут представить и захотеть, то останется у Меня до той поры, пока не явится среди Вечных смертный, который будет знать, что он хочет…»
Темно. Что значит представить?.. Что захотеть?.. Ну, захотел Бегун излечить вефильцев от насланной Сущим эпидемии, очень сильно захотел, но ведь и представить себе не мог, как это делается! Просто пошёл по улицам, глядя в глаза умирающим, просто приказывал им подняться. Как некогда Христос: «Встань и иди»… И вставали, и шли…
Сказал слово, которое страшился выпустить из подсознания: «Христос». Очень страшился, понимал, что богохульство, сравнение не только не по чину, но и не по плечу ему — пусть Вечному, но всё же смертному, смертному, смертному! Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни тверди ему со всех сторон: «Ты — Вечный! Ты — Бегун-на-все-времена! Ты начался со Светом и уйдёшь с Тьмой!» — всё это для Бегуна лишь красивая и увлекательная теория, а практика — она в Москве, в Сокольниках осталась… Но люди-то вставали и шли. И Чернов преотлично знал, что это — чудо, оно каноническое, описанное в родной земной Книге Книг и наверняка — в Книге Путей, а исполнитель чуда — Мессия, Иисус. Хотя и до него, и в Ветхом Завете были пророки и исцелители…