07-Требуется чудо (Сборник)
Шрифт:
И вот вам реальные плоды демократии. Что при Сталине, что при Гитлере гебисты (или гестаповцы — не суть важно!) пытали бы беспамятного, иголки бы под ногти загоняли, ребра ломали, упекли бы на сколько-то лет в дальние холодные лагеря, а нынешние вежливые гебисты и пальцем больного не тронули, потолкались около, потом время от времени вновь возникали, потом выправили Ильину документы на то имя и ту фамилию, которые он сам себе придумать захотел (Иван Ильин Петров сын — так он захотел, простое русское сочетание, кто докажет, что это его настоящие позывные?), выдали паспорт, страховку, прописали являться к районному офицеру гебе. Выжидали. Ну, об этом здесь уже говорилось…
Версия
Лежа на перине и глядя в телевизор, а позже — читая книги по местной истории, столь отличной от той, которую Ильин столько лет зубрил в школе и вузе, он пришел к нехитрому выводу. Почему постсоветская демократия, от которой Ильин противу воли вырвался сквозь дыру в пространстве-времени, так тяжко приживалась в его мире, в его эСэСэСэРе сначала, эСэНГэ позже и в эРэФ потом? Так не хотела приживаться, сопротивлялась сверху и снизу, слева и справа, все сворачивала то на славно пройденный административно-командный путь, то на митинговую вольницу, то на гражданские войны местного значения? Да потому, что экономика в его старом мире была начисто, до фундамента, развалена десятилетиями правления придуманной большевиками Системы. Имеется в виду Система так называемого «социалистического ведения хозяйства», когда насквозь фальшивая, из чьей-то грязной фиги высосанная рабская идеология диктует столь же рабской экономике все и вся — от того, как резать гайку, до того, как сеять хлеб. И, диктуя, на самом деле нимало не заботится ни о гайке, ни о хлебе, но единственно — о неколебимой «верности идеологическим принципам». Естественно, что «народным массам», покорно и в страхе блюдущим верность этому монстру, уже не до прочной гайки и не до вкусного хлеба: лишь бы сварганить поскорее и быть бы живу. Так это, так, потому что ни хорошо сделанная гайка, ни вовремя выращенный хлебушек не перевесят в глазах Хранителей Идеологии (аббревиатура: ХИ) даже малой неверности оной. Кстати, за несделанную гайку — если ты громко и вовремя орешь идейно выдержанные лозунги! — тебя не накажут, а, скорее, повысят по идеологической линии. Выдвинут, блин, в ХИ! Так было, так есть, оттого ХИ в покинутой Ильиным державе становились, как правило, крикуны и бездельники. Работа, известное дело, вольготная, не пыльная. Поэтому на кой хрен ее, гайку, делать? Проще орать громко: заметят. И отлично заплатят: служение маме-идеологии ценится куда выше, нежели верность падчерице-экономике… Вот и катилась падчерица под откос крутым накатом, рушилось, сыпалось все в означенной державе, извините, конечно, за гаечно-булочную примитивность рассуждении. А на разрушенном экономическом фундаменте (воспользуемся еще некими строительными терминами: на плывунах, на песке…) никакая демократия не удержится: рухнет. Потому что народ хочет хлеба, а зрелища в виде митингов и съездов быстро надоедают. Возникает ненависть к словоблудию на государственном уровне и острое ожидание «сильной руки», которая болтливых и бездеятельных демократов скрутит, выкинет, введет железную дисциплину и вскоре накормит, напоит, оденет и обует народ. Только могучая эта, стальная даже рука должна иметь место не при выхолощенном социализме, а при нормальной экономике — с частной собственностью на все и вся, с конкуренцией, полной свободой предпринимательства, с поощрением инициативы и тэ дэ и тэ пэ. Ублюдочная идеология вселенского равенства меняется на идеологию (все-таки идеологию!) предприимчивости, здоровой силы (есть такая идеология — силы? Ильин не знал, но термин нравился…) — во всех ее проявлениях, экономической не исключая. Вот тогда, обеспеченная «сильной рукой» (какой рукой? Полуграмотный Сталин был единоликим диктатором, а за экономистом Пиночетом стояла просто армия плюс армия сильных предпринимателей…) и верной все же рукой, дисциплина (плюс страх, который, к слову, и должны насаждать недреманные органы), круто добавленная к экономической, производственной, торговой, научной и прочая и прочая инициативе (-вам), сделает чудо: вытащит несчастную страну из векового слоя дерьма. Как это произошло, например, в памятной Ильину Южной Корее. Как это произошло, например, на некоммунистическом Тайване. Как это произошло, наконец, в столь ненавистном всем бывшим соотечественникам Ильина, всем людям доброй воли Чили под игом генерала Пиночета, о светском — экономическом, повторим, образовании коего люди доброй воли даже и не слыхивали… А вот когда не сдерживаемая идеологией экономика разовьется настолько, что войдет в противоречие с диктатурой (читай: с «сильной рукой»), то она эту диктатуру легко и естественно умнет. Отодвинет. Уничтожит. Как, к слову, в Южной Корее. Как, к слову, в том же Чили. И тогда столь же естественно и уже ко времени придет на руины диктатуры долгожданная демократия. Которой, как уже говорилось, понадобятся недреманные органы. Зачем понадобятся? Да затем, чтобы владеть информацией. Ибо владеющий информацией владеет страной. А информация демократии нужна не меньше, чем диктатуре. Крепнет она от такого владения, крепнет и расцветает, не сочтите за парадокс.
Так, по мнению Ильина, и произошло в России, побежденной гитлеровской Германией. А что? Диктатура национал-социализма, сменившая диктатуру просто социализма (читай: диктатуру пролетариата…), выпустила российскую (и немецкую, кстати!) экономику из цепких объятий войны на мирный выпас. Та и поперла, вестимо, ибо идеология национал-социализма отнюдь не отрицала частную собственность, свободу предпринимательства, рост частных же капиталов, инициативу и сметку, et cetera, а напротив, все это поощряла. Российские люди, всегда умеющие и любящие отменно работать, работали отменно. Поначалу не без привычного за минувшие два с половиной ленинско-сталинских десятилетия страха, который вмиг не исчез, как не исчезли, повторим, и не собирались исчезать органы, его «генерирующие», а позже — рядом со страхом, вслед за страхом! — естественно возникла адекватная труду отдача: деньги — раз, возможность их отоварить — два, короче, так и не осуществленный коммунистами принцип социализма: каждому по труду. И страх умер. Он стал не нужен. Маркс дураком не был, как не были дураками люди, взявшие освобожденную от военной повинности экономику в свои руки. Потенциально богатую страну можно и должно было превратить в реально богатую. Они знали, как это сделать, в отличие от большевиков. Им начхать было на любую идеологию — будь то коммунизм, будь то фашизм, будь то удачно привитый к русскому гордому национальному древу национал—социализм. Им лишь бы дело делать не мешали. А взращенная большевиками госбезопасность (плюс опыт гестапо…) знала все остальное. Аксиома: полное и отменное знание — залог трудовых побед!
Впрочем, госбезопасность не делилась всем знанием, это противоестественно для такой замкнутой системы, какой она являлась (а в супердемократических странах? а эФБеэР? а ЦеэРУ? а эМАй-6 в консервативной до дрожи Англии?.. Они что, тайн своих не имеют?..), но отмеряла лишь столько, сколько требовалось для общего государственного дела. А лишнее… Да помилуйте, разве бывает в мире лишнее знание? Госбезопасность вовсе так не считала, потому и осталась могучей силой в стране, закономерно победившей демократию. Государством в государстве. Впрочем, об этом здесь уже говорилось… И таинственно — из ниоткуда! — возникший Ильин был госбезопасности в принципе подозрителен, ибо никакого знания о нем у нее не имелось. Отсутствие знания о предмете (человек есть предмет знания! Трюизм. Но может быть и поговоркой…) небезопасно для государства, которое рыцари щита и меча по-прежнему (по-своему) охраняли. Извините за обилие скобок.
Да, что касается «сильной руки». Ее, как выяснилось, не обязательно персонифицировать. Рук может быть много.
Главное, чтоб они тащили державу в одну сторону. Или толкали — кому как нравится…
Действие
Стремно было на Тверской. Все мчалось, орало, гудело, колбасило и взаимозаменялось. Взрыв в центре города — факт экстраординарный, пардон за иностранное слово, и бездельный среди дня народ спешил посмотреть на сей факт, эмоций не сдерживая. А еще и «скорые помощи», а еще и полицейские «фольксвагены» и «мерседесы» с мигалками синими и красными, а еще и огненные «фойермашин», с которых спорые пожарники разматывали брезентовые рукава и уже поливали несчастный «Максим» холодной водой.
Качки не заметили Ильина, скромно вышедшего из двери, качки, как все нормальные зеваки, рванули к оконному пролому и, не исключено, уже обнаружили раненого начальника, лежащего без сознания среди остывших улиток. Тут надо было скорее о нем позаботиться, а уж потом о пропавшем подозреваемом думать. Да и, может, подозреваемый тоже где-нибудь рядом притулился, может, вон под той столешницей либо под стенным зерцалом скучает. Куда ему деваться, если все вокруг искорежено и опошлено?.. Поэтому подозреваемый Ильин довольно спокойно, хотя и быстро, пошел по Тверской, свернул в кованые ворота у городской мэрии — в Большой Чернышевский переулок (бывшая улица Станкевича, подзабытого здесь философа-идеалиста) и поспешил вниз — к Большой Никитской.
Так он себе и шел бы, ни о чем серьезном не думая, не анализируя неоконченный разговор с гурманом-гебистом, и лишь одна примитивная мыслишка вела его: скорей бы смыться подальше. Куда ему смываться — об этом он тоже не думал, хотя, кроме родного полуподвала и квартиры Тита, идти было некуда, но в полуподвале и в квартире Тита его легко было обнаружить и снова завести опасный разговор о найденном в Черном болоте «МИГе». Разговаривать о «МИГе» он пока не хотел. Не знал — как.
И в это время (в какое время? Что за расхожий штамп?..) рядом с ним у тротуара, гадко скрипя шинами и воняя отработанным бензином, лихо затормозил зелененький жучок-«фольксваген», правая дверь гостеприимно распахнулась, и голос из жучка надрывно воззвал:
— Садись! Скорее!
И что вы себе думаете? Ильин таки сел!
— Вот это решение ты принял сам, — немедленно открестился Ангел. — За последствия я не отвечаю.
— А что будет? — глупо спросил Ильин.
— Пива дадут. А потом догонят и еще дадут.
Раз Ангел отделывался глупыми прибаутками, значит, предвидеть он ничего не мог. Значит, ситуация впереди была темной и, не исключено, опасной.
Ильин взглянул на своего… На кого «своего»?.. Спасителя?.. Похитителя?.. На водителя своего он взглянул, вот на кого. Водитель гнал «народный вагон» по узкому Большому Чернышевскому, едва не задевая бампером за углы домов, гнал, вплотную прижавшись к рулю, глядя на дорогу сквозь близкое ветровое стекло и еще более близкие очки в круглой ученической оправке. Водителю на вид было лет двадцать с малым, был он заметно прыщав и рыж, а редковатые пейсы выдавали в нем нелюбимую в России национальность.
Впрочем, Ильину плевать было на водительскую национальность.
— Кто вы? — спросил он наконец, параллельно хватаясь за держалку над головой, потому что водитель чересчур резко, с заносом, свернул на Большую Никитскую и помчался по ней к Никитским же воротам. — Куда вы меня везете?
— Спохватился, — сказал Ангел. — Киднепнули тебя, флюгер, фигец котенку Машке. Готовь выкуп.
— Па-прашу па-амалчать! — фальцетом взорвался водитель, не отвлекаясь, впрочем, от дороги, на рысях перелетая бульвары — только мелькнули слева золотые маковки Большого Вознесения, на которые Ильин непременно перекрестился бы, если бы правую руку свободной имел. Перекреститься при такой вонючей езде — сам Бог велел…