10 минут 38 секунд в этом странном мире

Шафак Элиф

Район вокруг порта был настолько людным, что пешеходам приходилось передвигаться бочком, словно крабам. Молодые женщины в мини-юбках ходили под ручку, водители улюлюкали из окон автомобилей, подручные из кофеен носились туда-сюда с чайными подносами, уставленными маленькими чашечками, туристы сгибались под тяжестью рюкзаков и глазели по сторонам, словно только что проснулись, мальчики-чистильщики бряцали щетками по медным ящикам, украшенным фотографиями актрис – скромными спереди и обнаженными сзади. Торговцы очищали соленые огурцы, выжимали из них свежий сок, жарили нут и перекрикивали друг друга, а тем временем автомобилисты бибикали что есть мочи без всякой на то причины. Запахи табака, пота, духов, жареной еды, а порой и марихуаны,

пусть и нелегальной, смешивались с соленым морским воздухом.

Переулочки и закоулочки напоминали бумажные реки. Социалисты, коммунисты и анархисты обклеивали своими плакатами все стены, зазывая пролетариев и крестьян присоединиться к предстоящей революции. Тут и там плакаты были разрезаны и размалеваны крайне правыми лозунгами и символами – воющим волком в полумесяце. Уличные дворники с видавшими виды швабрами и усталыми взглядами убирали мусор, их силы подрывались осознанием того, что стоит им повернуться спиной к этому месту, как на него снова обрушится дождь из листовок.

В нескольких минутах ходьбы от порта, неподалеку от круто спускавшегося с горки проспекта, тянулась улица борделей. Железная калитка, нуждавшаяся в свежем слое краски, отделяла это место от внешнего мира. Перед ней стояли несколько полицейских на посменных восьмичасовых дежурствах. Некоторые из них демонстративно ненавидели свою работу, презирая это место с дурной репутацией и всех тех, кто на него ступал, – и женщин, и мужчин. В их грубом поведении читался немой упрек, они внимательно и неуклонно наблюдали за толпившимися возле калитки мужчинами: те стремились попасть внутрь, но в очередь становиться не хотели. При этом были полицейские, которые воспринимали эту работу как любую другую и день за днем просто делали то, что должны были, но встречались и такие, кто втайне завидовал клиентуре и мечтал поменяться с ними местами, пусть даже на несколько часов.

Бордель, в котором работала Лейла, был одним из самых старых в этом районе. У входа мигала одна-единственная флуоресцентная лампа. По мощности ее можно было сравнить с тысячей крохотных спичек, подхватывающих огонь и сгорающих одна за другой. В воздухе стоял запах дешевых духов, мебель была покрыта мощным известковым налетом, а потолки усыпаны липкими коричневыми пятнами никотина и смол от постоянно висевшего здесь табачного дыма. По всей длине фундаментных стен расползлись замысловатые кружева трещин, таких же тонких, как сосудики в покрасневшем глазу. Под свесами крыши, прямо под окном у Лейлы, прилепилось пустое осиное гнездо, круглое, бумагообразное и таинственное. Спрятанная вселенная. То и дело Лейла испытывала потребность дотронуться до гнезда, вскрыть его, обнажив идеальную архитектуру, однако каждый раз она говорила себе, что не имеет права ломать то, что природа хотела видеть в целости и сохранности.

Для Лейлы это был уже второй по счету бордель на одной и той же улице. Первый публичный дом оказался таким невыносимым, что еще до истечения первого года работы она сделала то, что не осмелился бы сделать никто до и даже после нее: она собрала свои немногочисленные вещички, надела единственное приличное пальто и ушла искать приют в соседнем борделе. Эта новость разделила сообщество на два лагеря. Некоторые говорили, что ее нужно немедленно вернуть на прежнее место, иначе все «дочурки» примутся поступать так же, нарушая неписаный кодекс профессии, а значит, весь бизнес полетит в тартарары. Другие считали, что, по совести, если человек впал в такое отчаяние, что стал искать убежища, значит ему нужно его предоставить. В конце концов хозяйка второго борделя, воодушевившись не столько отвагой Лейлы, сколько перспективой притока деньжат, которые придут вместе с ней, прониклась к девушке симпатией и приняла у себя как родную. Правда, перед этим хозяйке пришлось уплатить кругленькую сумму своей коллеге, принеся самые искренние извинения и пообещав, что больше такого не повторится.

Новая хозяйка обладала пышными формами, решительной походкой и нарумяненными щеками, которые висели, словно куски растянутой телячьей кожи. Любого мужчину, входившего к ней в бордель, она стремилась назвать «мой паша», даже если этот клиент не был постоянным. Раз в несколько недель она посещала парикмахерскую под названием «Сеченые концы», где ее красили в разные блондинистые оттенки. Широко посаженные глаза навыкате придавали лицу хозяйки выражение постоянного удивления, хотя на самом деле удивлялась она редко. Паутинка лопнувших капилляров расходилась от самого кончика ее мощного носа, словно ручьи, спускавшиеся с вершины горы. Никто не знал ее настоящего имени. И проститутки, и клиенты в глаза называли ее Милая Ма, а за глаза – Гадкая Ма. Она была обычной хозяйкой борделя, однако всегда и все делала через край – много курила, часто сквернословила и кричала, да и просто ее было слишком много – прямо-таки максимальная доза.

– Нас основали давно, еще в девятнадцатом веке, – любила подчеркнуть Гадкая Ма с гордым переливом в голосе. – И не кто-то, а сам великий султан Абдул-Азиз.

Она даже держала портрет султана в рамке над своим столом, пока в один прекрасный день клиент с ультранационалистическими наклонностями не устроил ей за это выволочку. Этот человек непрозрачно намекнул: мол, хватит молоть чепуху о наших благородных предках и славном прошлом.

– Зачем было бы султану, завоевателю трех континентов и пяти морей, давать позволение на открытие грязного притона в Стамбуле? – потребовал он ответа.

– Ну, я думаю, потому что… – стала заикаться Гадкая Ма, скручивая в руках носовой платок.

– Кому какое дело, что ты думаешь? Ты, что ли, историк или кто?!

Гадкая Ма приподняла свои свежевыщипанные брови.

– А может, вообще профессор! – усмехнулся мужчина.

Плечи Гадкой Ма поникли.

– Невежественная женщина не имеет права извращать историю, – уже без смеха произнес мужчина. – Давай-ка по порядку. В Османской империи не было легальных борделей. Если дамочки и хотели заниматься своим ремеслом втихую, это наверняка были христианки, или еврейки, или дикие цыганки. Потому что, поверь, ни одна нормальная мусульманка не согласилась бы на такую безнравственность. Они скорее умерли бы с голоду, чем согласились бы торговать собой. До сегодняшнего дня, конечно. Современность – бесстыдные времена!

После этой лекции Гадкая Ма тихонько сняла портрет султана Абдул-Азиза и повесила вместо него натюрморт с желтыми нарциссами и цитрусовыми. Однако вторая картина оказалась меньше первой, а потому на стене остался след от рамы, в которую был вставлен портрет султана, – тонкий и бледный, словно карта, начерченная на песке.

Что же до клиента, когда он появился во второй раз, хозяйка борделя приняла его с распростертыми объятиями, поклонами и улыбками и предложила чудную цыпочку, которую ему чрезвычайно повезло не упустить.

– Она уходит от нас, мой паша. Завтра утром возвращается в свою деревню. Этой девушке удалось-таки покрыть свои долги. Что тут поделаешь? Говорит, она проведет всю оставшуюся жизнь в раскаянии. «Ты молодец, – сказала я ей. – Помолись тогда и за всех нас».

Это было ложью, причем весьма бесстыдной. Женщина, о которой шла речь, действительно уходила, но по совершенно иной причине. В свой последний визит в клинику она сдала анализы на гонорею и сифилис – и оба оказались положительными. Работать ей запретили – она должна была находиться вне стен заведения, пока полностью не справится с инфекцией. Гадкая Ма не упомянула об этой небольшой детали, а просто взяла у мужчины деньги и положила их в ящик. Она не забыла, как грубо поступил с ней этот клиент. Никто не должен говорить с ней подобным образом, тем более при подчиненных. Ибо, в отличие от Стамбула, города умышленной амнезии, хозяйка запоминала любую обиду и мстила при первой же возможности.