11 миллисекунд
Шрифт:
За ужином, где, как обычно, присутствовали все шестнадцать членов семьи, живших в этом доме, Акея стала рассказывать про найденные ею цветы. Родственники удивились, пожали плечами, но, видимо, из-за усталости не слишком озаботились этим важным вопросом – почему в зарослях мохнатки выросли такие необычные эпитупы. Только старшие братья Акеи Сааф и Парсан проявили интерес и решили идти к Малафету вместе с сестрой и дедушкой Гайи рано утром, до начала работы.
5
– Гайи, ты должен был давно привести ее ко мне! Или лучше сразу к Ацтарсу
– Ты думаешь, что-то серьезное? – озадаченно спросил Гайи. – Сааф тоже был всяким – порой фиолетовел, порой зеленел, а потом выровнялся.
– Брось, друг мой, я видел Саафа в юношестве, и таким он никогда не был, – возразил Малафет, не отрывая взгляд от девушки, которая растерянно смотрела то на старших, то на братьев. – А ну-ка, войдите в дом.
И Малафет быстрым шагом направился из коридора вглубь дома. Озадаченный Гайи шел за ним, и словно оправдываясь, пытался приводить аргументы в защиту своей слепоты – ведь и правда, вдруг подумалось ему, почему это они не обращали внимания на то, как стремительно становится рыжей их девочка, в то время как к этому возрасту она уже должна была быть примерно как Парсан?
– Она часто возится с мохнаткой, – говорил Гайи, – так уж она любит этот цветок. И дома она его собирает, и букетики ставит. Раньше только руки немножко окрашивались, а тут как-то внезапно вот – раз и…
– Садитесь, – твердо повелел хозяин дома, когда они вошли в круглую комнату с высоким сводчатым потолком в центре. Мебели здесь почти не было, если не считать многочисленных чертежных столов разных форм и конфигураций, на которых всюду были разложены бумаги и чертежные приспособления.
– Садитесь же, – снова сказал он, указывая прямо на пол и все четверо гостей покорно сели на пол в центре комнаты. Сам Малафет порылся немного в своих бумагах, взял какой-то клочок и карандаш и присоединился с остальным.
– Смотри, – сказал он глядя пристально на Акею, но обращался к старому другу. – У нее все волосы рыжие. Так?
– Так, – согласился Гайи и посмотрел на прапраправнуков, словно заранее извиняясь за все, что сейчас может наговорить умный Малафет, которому, конечно, следовало сначала поговорить наедине с ним – с Гайи, прежде чем произносить что-то при детях, но который, видимо, решил осторожностью пренебречь. Никто из молодых не издавал ни звука, и только Парсан медленно и беззвучно покручивал стебель свежесорванного эпитупа, ради которого они вообще-то сюда и пришли.
– И вся рука у нее огненная уже, так? – продолжал Малафет. – А вот тут посмотри-ка – уже и половина голени слилась, и вот тут, и тут.
Малафет тыкал пальцами в разные участки тела Акеи, крепкими пальцами порой причиняя ей небольшую боль. Конечно, огненной назвать ее было нельзя – цвет на коже талиостийцев всегда проступал очень легкий. Но Малафет всегда немного преувеличивал.
– Вижу, вижу, – говорил Гайи, – все это видел я уже. Но ты думаешь, так это плохо?
Малафет впервые оторвал взгляд от девочки и посмотрел на друга так, словно тот сказал, что оборвался какой-нибудь мост или что правительница Талиостии приняла решение мосты вовсе не строить.
– Ты где-нибудь видел таких детей, мой старый друг? – спросил он после паузы удивленным полушепотом. – Быть может, это и от мохнатки, как ты говоришь, но разве прапраправнучка твоя первая, кто держал в руках мохнатку? Да хоть бы и не мохнатку, любой цветок – видел ли ты, хоть одно дитя в Талиостии с синими или зелеными волосами? Со светло-русыми – да, но это все до поры. Все равно приходит час, и они темнеют. А это что?
Малафет снова стал смотреть на Акею, на лице которой уже появилось страдальческое выражение от всего услышанного, но больше – от грозного тона хозяина дома. Пришла спросить про цветок, а тут ее саму теперь пристально разглядывают.
– Так, – заключил Малафет. – Сейчас я сделаю схему и размеры запишу, а вы пойдите к Ацтарсу потом, и пусть он разбирается, он мастер.
И решительный талииостиец, который, очевидно, был не намерен задавать вопросы и слушать, принялся пальцами измерять длину и ширину руки Акеи, некоторые рыжие пятна на ее теле и записывать это все на клочок бумаги. Видимо у Малафета, который жизни не мыслил без точных схем и замеров, в голове уже сложилось представление о том, что же такое приключилось с девочкой. Он как настоящий ученый не хотел делать поспешных заключений, но решил подготовить какую-то важную часть работы, чтобы затем передать ее в руки другого более опытного мастера.
Очень быстро основные замеры были сделаны – делал это Малафет очень ловко, двигая пальцами и фиксируя длины, ориентируясь на длину большого пальца (которые тоже у всех взрослых талиостийцев были одинаковыми, так же как и рост). Ученый протянул бумагу Гайи и сказал:
– Идите к Ацтарсу и скажите, что я все уже замерил. Пусть он посмотрит.
Гости поднялись с пола и озадаченные пошли к выходу. И только в дверях Парсан повернулся и робко сказал:
– Вообще-то мы хотели показать вам цветок, – он протянул его Малафету. – Акея нашла вчера кусты вот таких необычных эпитупов рядом с домом, мы решили, что вы точно можете сказать – эпитуп это или нет. Но если нет, то что это тогда?
Малафет взял цветок из рук юноши и свел брови.
– Что же вы сразу не сказали? – спросил он. – Хм-м… Да, пожалуй странный экземпляр, нужно посмотреть. Где, говорите, сорвали, у дома? Что ж, я позже взгляну, а теперь я должен возвращаться к работе, она по мне уже, наверное, заскучала, а вот вечером я зайду к вам, посмотрю, где и как у вас там эти цветы растут.
Работа Малафета была не единственной, которая скучала по тому, кто ее делал. Талиостийцы верили в то, что производимый ими труд – это очень важная вещь. Они знали, что их труд – это не только материальный результат, но и незримая энергия, которая желает существовать, которая счастлива быть, и печалится, когда вдруг приостанавливается или прекращается. Работу свою все они любили больше всего на свете, а как иначе – ведь труд любого талиостийца был частью всеобщей величайшей цели, какой было выращивание цветочных кристаллов и строительства великого моста.