«1212» передает
Шрифт:
Нервозность уменьшалась. Кое-кто перешептывался. У всех были возмущенные лица.
Я посмотрел на Урсулу. Она сидела рядом с Зивекингом. Видимо, это был ее шеф. Она с интересом наблюдала за собравшимися.
Самая крупная персона среди немцев киностудии господин Зивекинг взял себя в руки. К этому его обязывало положение.
— Разрешите, мистер Болэнд, мне от имени сидящих здесь немцев сказать еще несколько слов. Мы действительно ничего не знали о том, что увидели сейчас на экране. Мы, разумеется, слышали, что есть такие лагеря, но что в них происходит… Во всяком случае я благодарю
— Один момент, разрешите, — раздался чей-то звонкий голос. Обращаясь ко всем собравшимся, Урсула покраснела. — Я… я хочу сказать, что… не согласна с господином директором Зивекингом. Я в два раза моложе его, и то кое о чем знала. Так что, я думаю, и он тоже знал об этом. И господин Хинтерленер тоже знал. Да и остальные господа тоже…
— Как вы смеете, фрейлейн Бекерат? — взорвался Зивекинг. — Что вы говорите? Закройте рот!
Болэнд встал и строго сказал:
— Господин Зивекинг, пусть фрейлейн Бекерат выскажется. Всем интересно ее послушать. Мы никому не закрываем рот. Прошу вас, фрейлейн Бекерат!
Урсула прекрасно понимала, что это выступление будет стоить ей места в «Бавариафильмкунст», но она продолжала:
— Я уже сказала, что у нас в доме обо всем этом кое-что знали. Я была тогда маленькой, но помню, что о таких лагерях говорили. Не в нашей семье, отец запрещал нам, хотя сам тоже знал об этом. И я не могу себе представить, что господа, которые тогда уже работали, ничего не слышали… В этих лагерях содержались миллионы людей, сейчас это доказано. Они работали на дорогах, на полях, в каменоломнях…
— Прошу вас, — прервал ее господин Риим, гример из Берлина. — Догадываться кое о чем и мы догадывались. Например, когда забрали Ганса Отто, об этом знал весь коллектив «Дейтчетеатер»…
— Видите, господин Риим, значит, знали, — послышался чей-то голос из задних рядов. Он принадлежал одному из столяров. — А вы, господин Манке! У вас же собственная вилла была под Линцем! Маутхаузен, который мы только что видели на экране, всего в нескольких километрах от нее. Вы наверняка знали об этом…
— Господин Лакнер, я попрошу вас! — перебил говорившего Зивекинг. Он горел желанием найти золотую середину. — Высказывайтесь по существу.
Обер-лейтенант Колер кивнул головой, но столяр стоял на своем:
— Господин Хинтерленер, на вашем письменном столе фотография Траунзее, по которому вы со своей семьей ездили в Ишл. А на противоположном берегу этого озера находился концлагерь. Неужели вы ничего не замечали? А вы, господин Галингер? — Это был звукооператор. — Вы же местный, из Мюнхена! И вы уверяете, что люди вашего возраста ничего не слышали о Дахау?
— Господин Лакнер, я предупреждаю вас в последний раз! — не выдержал господин Зивекинг.
Колер тоже не мог оставаться равнодушным.
— Простите, господин Болэнд, но и я скажу несколько слов. — Это он сказал по-английски, а затем начал по-немецки: — Знаете, господа, в этом году мне пришлось допрашивать тысячи ваших граждан. И почти каждый из них утверждал, что ничего не знал о концлагерях. Но когда тот или иной из них попадал в трудное положение и вынужден был говорить о своем нацистском прошлом, то неожиданно оказывалось, что у каждого был друг — или еврей, или социал-демократ, или коммунист, — которого он лично прятал от властей или даже спас от смерти. Что вы мне на это скажете, господин Зивекинг?…
— Я полагаю, — произнес Болэнд со злорадной улыбкой, — что высказываний было достаточно. Мы выслушали обе стороны. Спасибо, господин Лакнер! Благодарю, фрейлейн Бекерат! Сейчас я сугубо ради формы хотел бы услышать от господина директора Зивекинга о том, что он, разумеется, и впредь будет рад таким энергичным и откровенным сотрудникам.
Господин Зивекинг с любезной улыбкой дал такое заверение.
Теперь я уже не чувствовал себя таким одиноким.
— Я обнаружила у вас замечательный талант, — сказала мне вечером Урсула, когда мы пили кофе в ее каморке. — Сейчас все так же, как в Аахене. Тогда тоже был такой же фейерверк! Кажется, и теперь он для меня, видимо, станет так же, как и тогда…
В конце апреля, то есть вскоре после скандала в Аахене, Урсулу неожиданно уволили. Ее бывший шеф, комендант города, обвинил ее в том, что она передала профессору Падоверу информацию. Урсула устроилась в «Аахенер нахрихтен», но ненадолго, так как месть бывшего шефа настигла ее и там: ей вообще запрещалось жить в городе.
После окончания войны Урсула и ее подруга Штефи, родом из Вены, сели на велосипеды и направились к австрийской границе. В то время это было предприятие авантюристическое и полностью нелегальное! И то, что обеим девушкам удалось добраться до Мюнхена, было просто чудом.
Сначала Урсула работала переводчицей в армейской прачечной. Там ее и нашел Болэнд, предложив работать в Гейзелгаштейге. Она согласилась при условии, что возьмут и ее подругу…
Урсула наполнила бокалы.
— Как видите, Петр, здесь тоже решающее значение имеют связи, образование и способности…
За это мы и выпили.
Встречи
Я не мог бы сказать, сколько человек собралось в тот вечер у Эриха Кестнера в его меблированной комнате, в окнах которой было больше разбитых, чем целых стекол. Военные грузовики проносились по улице с таким грохотом, что с потолка сыпалась штукатурка. На кровати, на стульях, взятых у соседей, на письменном столе — повсюду сидели театральные работники, критики, композиторы, художники — все те, кто еще сохранил в Мюнхене ум и критическую мысль.
Это было довольно пестрое общество. Они горячо обсуждали всевозможные проблемы. Говорили о том, что теперь будут делать свободные фильмы, создадут кафе типа «Нахрихтен», организуют выставки картин, наладят культурный обмен между Востоком и Западом. Но больше всего их волновал сейчас вопрос, как все это случилось, что они могли продать свою душу дьяволу. Они собрались у Кестнера потому, что всем хорошо были известны его независимость и душевная чистота.
Мне же пока приходилось отвечать на неприятные вопросы, вроде этого: