1612. «Вставайте, люди Русские!»

Только на миг темноту прорезала слабая вспышка огня и тотчас пропала.

— Ага, попались! — прошептал, припав к бойнице, Никола Вихорь, молодой стрелецкий сотник, в ту ночь командовавший дозором. — Так и знал: не нашли бы вы, голубчики, спуска в ров, вовсе огня не зажигая… Ну, а теперя не взыщите!

Он приложил руку ко рту

трубкой и гулко заухал совой. С соседней башни ему отозвался такой же крик, и спустя несколько мгновений над той башней занялось рыжее пламя, и несколько горшков с горящей смесью смолы и стружки полетели вниз. На этот раз их не было надобности кидать прицельно: горшки обрушивали не на головы подступающего неприятеля, а на кучи сложенной в двух саженях [1] от подножия башни, пропитанной смолой соломы. Та тотчас ярко занялась, осветив не только часть крепостной стены, но и вырытый под нею ров.

Никола Вихорь был прав: просто так, в густой темноте в этот ров было непросто спуститься — еще прошлой весною вдоль него были обильно натыканы заостренные колья, к тому же перевитые рыбацкими сетями. Пушечным огнем эти заграждения были кое где уничтожены, в некоторых местах осажденным удалось, совершая вылазки, восстановить их. Но найти брешь нужной ширины, не ткнувшись перед тем несколько раз в опасный частокол да не угодив пару раз в сети, было нелегко — потому-то сотник и не сомневался, что хоть один факел, хоть совсем ненадолго наступающим зажечь придется. А о том, что со стороны этой башни готовится наступление, можно было догадаться еще днем: польские пушки часа два, как остервенелые, били в одно и то же место стены, усиливая образовавшуюся в ней при прошлом обстреле широкую выемку. В конце концов пушки с крепостной стены разбили два из шести вражеских орудий и уничтожили чуть ли не всех пушкарей, и ляхи наконец откатились с облюбованного для обстрела бугра. Однако они наверняка не просто так лупили, норовя попасть в одно место — хоть брешь не дошла в глубину и на треть могучей, четырех саженей в ширину, крепостной стены, но, возможно, осаждающие все же надеялись ослабить стену, ночью заложив в брешь и подорвав сильные петарды [2] .

— Донести воеводе? — спросил сотника один из его осадных [3] .

— К чему? Может, он наконец поспать прилег, а мы его будить станем! Он их задумку угадал, нам приказы отдал, а теперь мы и сами управимся — не зря же «дорогих гостей» встречать готовились!

Меж тем в глубине рва, слабо освещенной рыжим полыханием возгоревшейся соломы, стали заметны несколько групп польских пехотинцев, явно намеревавшихся подобраться к стене и заложить заряды. Вероятно, поляки ожидали, что русские могут заметить их отряд и напасть на него — петардщиков было много, не менее полутора сотен человек, значит, часть из них готовилась обеспечить прикрытие на случай вылазки неприятеля.

— За дураков нас держат паны ляхи! — печально усмехнулся Вихорь. — Ай, как обидно! Эй, Вася, дай-ко мне пищаль! [4]

Стрелец протянул своего командиру трофейную пищаль, определенно немецкой работы, тяжелую, с украшенным насечками прикладом.

— Не попадешь, Никола! Мне дай.

Сотник обернулся и с неудовольствием увидал позади себя Юрия Сухого, тоже приписанного к осадному отряду этой башни, однако в ту ночь свободного от караула. Но не утерпел все же лучший смоленский стрелок Юрка Сухой, пришел покрасоваться своим умением!

Вообще-то они с Сухим, хоть тот и был родом из дворян, а Никола — из посадских стрельцов, уже год крепко дружили, что не мешало их вечному соперничеству. После лихих вылазок они могли иной раз до хрипоты спорить, чей топор больше «ляшьих башок» срубил, либо чья стрела или пуля свалила командира конной хоругви [5] . Эти споры никогда не доходили до серьезной ссоры — в условиях жестокой осады, что длилась вот уже более года, ссориться было непозволительной роскошью. Но не это решало дело — оба воина были отважны, оба на хорошем счету у воеводы, и делить им, по настоящему, было нечего. Они искренне привязались друг к другу и, как все замечали, даже чем-то один на другого походили — оба среднего роста, крепкие, но легкие, оба темно-русоволосые, с густыми кудрями и короткими, тоже чуть кучерявыми бородами. Только глаза у Юрки были карие, а у Николы — синие, как васильки. Сотнику минуло этим летом двадцать четыре года, Сухому сравнялось двадцать три.

— А с чего ты решил, что я не попаду? — вспетушился Вихорь. — Не так уж и далеко!

— Да не попадешь ведь! — продолжал уговаривать Юрий.

— А с первого раза не выйдет, ляхи еще смекнут, какое мы им угощение припасли, да из рва и сиганут… И не обидно тебе будет? Дай, прошу тебя! Первый же десятник, либо еще какой их командир, что на выстрел окажется, твой будет. Вот тебе мое слово!

— Ну, гляди, коли обманешь… На!

Никола отлично понимал, что Юрий прав, и досадовал лишь на то, что их спор слышали несколько человек осадных. Будут теперь посмеиваться: вот, мол, признал лихой стрелец, что дворянский сынок лучше него палить умеет!

Сухой, не спеша, упер пищаль в край бойницы, отсыпал порцию пороха, затем опустился на колено и, взяв оружие к плечу, запалил фитиль. За оставшиеся пару мгновений он успел тщательно прицелиться.

Выстрел хлопнул, озарив крошечной вспышкой лица стрелявшего Сухого и нависшего над его плечом Вихоря. И в тот же миг на этот хлопок отозвался оглушительный грохот. Пламя взметнулось над краем рва, вместе с полетевшими во все стороны комьями земли и телами людей, иные из которых взрыв на лету разметал частями по воздуху.

С вечера, едва стемнело, по приказу воеводы несколько наиболее опытных осадных выбрались через подземный потайной лаз и уложили вдоль края рва несколько небольших, на вид незаметных мешочков. В них был порох. Дождь явно не собирался, поэтому вкладывать для пущей надежности внутрь каждого мешка еще и глиняную флягу не стали. Надо было лишь дождаться, покуда большая часть проникшего в ров отряда окажется вблизи того места, где удобнее всего было выбраться, и где ожидал «дорогих гостей» новый подарок неистощимого на такие выдумки смоленского воеводы.

Смоленск был окружен поляками еще в сентябре прошлого года, 1609 от Рождества Христова. Король польский Сигизмунд, объявляя везде и всюду, что идет на Московию не войною, но с единой целью прекратить на ее земле вражду и смуту, принес Московскому Царству такую войну и такую беду, какой оно давно уж не видывало. Польское войско, продвигаясь к Москве, занимая города и села, разоряло их и жгло, при сопротивлении и без сопротивления, просто от одного удовольствия разорять и жечь! Даже разбойники Гришки Отрепьева, наглого самозванца, несколько лет назад объявившего себя чудом спасенным сыном Иоанна Грозного и ненадолго захватившего московский трон, не творили во время своих походов такого бесчинства. И второй самозванец, явившийся на смену убитому в Москве Гришке и тоже нарекшийся «царевичем Дмитрием», а в народе названный «тушинским вором» — за то, что его полки долго стояли вблизи Москвы, укрепившись в местечке Тушино — столько разорения не принес. Оба «царевича» охотно призывали себе на помощь поляков, но те до поры до времени действовали, вроде бы повинуясь самозванцам, и не давали себе на русской земле полной воли.