1793. История одного убийства

Натт-о-Даг Никлас

– Он стал появляться в управлении в начале года. С тех пор как Норлин занял место полицеймейстера. Какое-то у них соглашение, не знаю… Короче, Винге расследует изредка преступления. Вроде бы может делать все что хочет. В пределах разумного, понятно. Но он странный: какие-то преступления ему интересны, а другие – вовсе нет.

Теперь настала очередь Карделя задуматься. Трубка Блума начала хлюпать – докурил до самого дна. Он вытряс пепел на стол и набил очередную порцию табака.

– Так случилось, что мы вместе учили юриспруденцию в Упсале, хотя я на несколько лет старше. И компании у нас были разные. Он странный был… ходит, уткнув нос в своего Руссо, и ничего вокруг вроде бы не замечает. Но память, я вам скажу… такой памяти в жизни не видал. Прочитает один

раз – и чешет наизусть, будто по книге читает. Может, у него что-то в голове повредилось из-за чтения. Тогда и начались его беды. Работаешь в суде – ну и работай! А он начал требовать, чтобы в обязательном порядке выслушивали показания обвиняемого… А что его выслушивать, обвиняемого? Ясное дело, скажет: ни в чем я не виноват. Поэтому все дела Винге тянулись до бесконечности. Тут еще вот что: хотя всем было известно, что, по его представлениям, судить можно с закрытыми глазами, все доказано и выложено по полочкам, даже малейших сомнений не остается… все замечательно, но мало кто одобрял. В судах ведь как: справедливость должна восторжествовать, да, разумеется, но – как можно быстрей. А Винге хоть кол на голове теши: если он в чем уверен, обязательно докажет, причем так, что не придерешься: безупречно. Логично, точно, ничто не упущено. Его и высмеивали, и ругали… а с него как с гуся вода. А в этом году его пригласил Норлин. Винге – не человек. Машина. Ни единой ошибки. Люди есть люди: задумался, что-то забыл, чего-то не заметил. Но не Винге.

Блум так увлекся, что даже забыл про трубку, и она погасла. Он положил ее рядом с кучкой пепла на стол и пожал плечами:

– Что еще сказать? Конечно, красавцем его не назовешь. Или хотя бы симпатичным. Тут его Бог обидел… – Блум подумал и добавил: – В отличие от вас.

– Это верно… – Кардель усмехнулся бесстыжей лести. Бесстыжая лесть, конечно, самая действенная, но насчет Винге Блум прав. На редкость неприятная личность.

– Я видел его жену в прошлом году в опере. То есть я не знал, что она его жена, мне только потом фамилию сказали. Я поначалу не поверил. Потрясающая женщина, Кардель. Просто потрясающая! Красавица, добрая, обаятельная, приветливая, веселая… то есть все, чего в ее супруге и следа не найти. Наверняка женихи в очереди стояли. Понять невозможно. И надо же – ирония судьбы: не она его оставила, как можно было бы ожидать, а он ее…

Блум замолчал. Оживление погасло, как и его трубка. Он прислушался к многоголосому трактирному шуму. Старик в заплатанном кафтане вынул откуда-то простенькую деревянную флейту и заиграл тоскливую мелодию. Рядом на столе стояла миска для подаяний.

– Да-да, Кардель, именно так. И еще. Надо было бы с самого начала сказать, но, сами знаете, вино после пива… Сесил Винге умирает от чахотки. Он и так-то никогда здоровьем не мог похвалиться, а болезнь его окончательно доконала. Совсем отощал, тень одна осталась. Бледный, конечно, а так-то он скрывает, что болен. На людях старается не кашлять, а если закашляется, у него всегда носовой платок с собой… Заметьте: темный, на темном платке кровь не видна. Поговаривают, ушел от жены, потому что хотел избавить ее от зрелища страданий умирающего мужа. Уважаемые доктора в Серафимском лазарете сказали: месяц тебе остался. А было это в июне, так что, считайте, живет взаймы. Нельзя сказать, чтобы его не уважали, но за прозвищами у нас дело не станет. Призрак дома Индебету – так его называют в управлении. За спиной, конечно.

Позже, когда Блум попрощался и на непокорных ногах устремился в стокгольмскую ночь, кабатчик, погасив последние сальные свечи, положил руку Карделю на плечо:

– Я тебя нанял порядок поддерживать, а не устраивать тут побоище. Ты так всех клиентов распугаешь, Микель. Я больше не стану тебе платить.

А уже совсем ночью, когда часы давно пробили двенадцать, Микель Кардель проснулся в своей каморке от одышки, сердцебиения и невыносимой боли в левой руке, чье отсутствие сознание упрямо отказывалось признавать. Второй раз за два дня. Ни вино, ни драка облегчения не принесли.

6

Никто

не знал, как называется его болезнь, пока она не зашла в такую стадию, когда улучшения ожидать не приходится. Только когда смерть стала неизбежной, ей дали имя: скоротечная чахотка.

Началось в прошлом году, весной. Легкое покашливание, которое не утихло само по себе, как обычно, а продолжалось неделями. Он и в детстве часто простужался и кашлял, так что и внимания не обратил. Потом начались ночные ознобы, а по утрам он просыпался на мокрых от пота простынях. К лету пришлось постоянно носить с собой большой носовой платок, которым он пытался задушить очередной приступ кашля, чтобы не привлекать внимания. В июне впервые обнаружил на искусно вышитом платке пятна крови. Появились одышка, покалывание в боку, как при непосильном беге. В груди словно поселился тяжелый и ленивый зверь, ворующий у него воздух.

Врач пощупал увеличенные железы на шее и покачал головой:

– Золотуха у взрослых – редкое явление. Даже очень редкое.

И прописал отвратительного вкуса отвар на корне красильной марены, гвоздике, сладком папоротнике и бадьяне. Полбутылки в день.

Никакого облегчения. Врач опять долго качал головой и протирал очки.

– Дренаж. Надо дать выход вредным телесным жидкостям.

Прожег поташем небольшую, не больше ногтя мизинца, дырочку в грудной клетке и сунул туда горошину, чтобы ранка не заживала. Через пару дней обильно потек гной.

– Вот и хорошо, – обрадовался врач. – Теперь дело пойдет на поправку.

Но никакого улучшения не последовало. Жгучая боль в ране не давала ему спать по ночам, он то мерз, то горел в лихорадке, то обливался потом. Жена всегда была рядом – промокала салфеткой лоб, вытирала полотенцем его исхудавшее тело.

– Это не пот, – грустно пошутил он. – Талая вода. Разве ты не замечаешь: я таю…

Она даже пела ему что-то вроде колыбельной, когда он метался без сна, измученный болью и одышкой.

Настала зима. Курсы лечения сменяли друг друга, не принося облегчения. Он сидел, согнувшись, над чашей с залитым уксусом мелом, пил непроцеженное молоко, дышал деревенским воздухом. По утрам просыпался в ознобе, и ничто не могло его согреть. На шее вздулись голубые вены, появились темные круги под постоянно налитыми кровью глазами. Кашель уже не удавалось остановить, с мокротой выделялись зловонные ошметки омертвевших легких. Пробовали отворять кровь – она тут же сворачивалась в синюшную корку: верный признак, что зараза еще не отступила.

Он уже не мог исполнять супружеские обязанности, не решался делить с женой постель. По ночам Мара 10 сжимала грудь так, что казалось – всё, ребра не выдержат.

Месяц назад он принял решение: к врачам не обращаться. Любая попытка лечения оборачивалась ухудшением. Все, что он мог сделать, – призвать на помощь самодисциплину. Приучил себя не обращать внимания на постоянное першение в гортани и, самое главное, обнаружил важную вещь: единственное, что облегчает его состояние, – работа. Сосредоточенный труд не оставлял места для горьких мыслей, и тело послушно расслаблялось, старалось не мешать голове решать очередную задачу.

10

Мара – злой дух, демон в женском облике, который по ночам садится человеку на грудь и вызывает дурные сны.

По ночам, в тесной каморке у Роселиуса, он разбирает и вновь собирает карманные часы в неверном свете свечей. Снимает зубчатые колесики, сортирует, а потом ставит на место, тщательно зацепляя одно за другое. Завинчивает крошечные винтики и не устает удивляться чуду: из набора бессмысленных, хоть и красивых шестереночек возникает разумный механизм, бросающий вызов мирозданию. Исправное тиканье настойчиво доказывает: все на свете можно измерить, в том числе и такую малопонятную и неощутимую материю, как время.