18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий
Шрифт:
Мне всегда его не хватало. Есть чему позавидовать тем, кто хладнокровен. Перед ним человека на кусочки кромсают, а они посмеиваются и идут в «Елки-палки». По телевизору обсуждают последние новости про танкер с нефтью в океане, а он планирует свой отдых на море и думает о том, чтобы снять домик.
Я уже начинаю дрожать. Нужно пойти в комнату. Дрожать в комнате спокойнее. И чего я дрожу. Чаще всего от незнания того, что будет. Ну не съедят же они меня. Прихожу, а они уже салфетку подвязали, в одной руке вилка, в другой нож, все с оскалом – мол, смотрите, у нас есть зубы.
Какие они? В прошлый раз мне всю ночь не давал спать работающий кран. В смысле
Нужно ни о чем не думать. Но это очень сложно ни о чем. Необходимо какое-нибудь физическое действие. Отжаться. Раз-два. Еще и еще. Упал на ковер. Слабый я стал. Поднялся. Совершить пробежку?
Я вышел на улицу. Темнота, холодный после дождя воздух, кладбище заснувших голосов. Палисадник уже оккупирован кошками. Плетеный ивовой изгородью был пастбищем для своры местных хвостатых. Я пошел в неизвестном направлении. Вдоль дома.
Старичок с палочкой вздрогнул, словно пожал плечами, увидев меня. Я дошел до магазина «Сосед», зашел в него, походил вдоль стеллажей, долго стоял около банок с бобами в томатном соусе, вспоминал, какого они могут быть вкуса, так и не вспомнил. Прямо как в детстве, стоишь перед витриной, например, с велосипедом, на котором никогда не ездил, и представляешь, как ты на нем лихачишь. Но только это ощущение скупое, оно становится более основательным, когда ты уже попробовал, а потом на долгое время лишился. Это как секс, как любовь, как все, что угодно. Здесь слишком светло, надо выйти.
На улице все тот же мрак, тройка полуночных верзил-фонарей и далекий лай собаки, которая не может успокоиться от проехавшего мотороллера.
Устал. Сяду. Присел на остановке. Я оказался не один здесь. Парень ест яблоки. Быстро, одно за другим, как будто у него хотят их отнять. В этой тиши хруст кажется таким отчетливым, до звона в ушах. Скамейка кажется грязной и сырой. Мне хочется встать и найти другое место. Встаю, но парень меня останавливает. Он говорит и его невнятный прокуренный голос заставляет меня повернуться и выслушать его.
– Порвал брюки. Мама не хочет зашивать, – с этого он начинает. Теперь я его точно разглядел. Он оказался старше, чем я думал. Ему за сорок точно. Поцарапанный нос, действительно порванные брюки, заплывшие глаза. Странный.
Я ничего не сказал. Мне не хотелось говорить. А он продолжал про свою маму, даже показал ее фотографию. Черно-белая. Женщина на фоне берез. Прищурилась то ли от солнца, то ли подмигивает фотографу. Я тяжело вздохнул, вспомнил, что обещал маме сделать фотографии. Цифровое фото лишило эту потребность.
Я встал и пошел. А он продолжал говорить. Последнее, что я услышал, был всхлип. Было в этом что-то театральное. Завтра наверняка его встречу в магазине. Тогда я уже точно познакомлюсь. Не с ним. С труппой.
Ночь третья
Я не сплю сейчас. Если бы я спал, то не смог бы сказать. Это скорее походило на бред. Хотя многое из сказанного можно отнести в этот раздел. Не все ли сказанное мной – бред? Не надо. Если начинать о чем-то думать, то лучше с приятного. В темноте, где только отблеск стекла в серванте и уличные огни от проезжающих авто рисуют на потолке спецэффекты, мысли не самые радужные. Зато слух обостряется, можно закрыть глаза, все равно темно, – блики стандартны. Что я слышу? Хруст. А, знаю, это мышь, она грызет сухарь, оставшийся от моего обеда, и будет, стерва, его грызть всю ночь. Нет, он не такой большой, просто ей тоже одиноко и таким образом она оповещает меня о своем небезразличии. Странно, что крыса думает о человеке или же ей все равно о ком думать – важно другое: живое существо, оно рядом позволяет тебе не забыть о том, что ты существуешь.
На кухне гремят посудой, а я не могу выйти. Мне хочется выпустить своего пса на прогулку, но я не могу. Там ходят друзья, они же актеры, которых я уже сегодня видел. Если я выйду в своих домашних кальсонах и вытянутой футболке, то будет как-то нехорошо. Несолидно. Утром – костюм, а вечером – кальсоны с пузырями. Можно конечно переодеться, но будет тоже глупо идти в туалет при параде. Засмеют. Лучше потерпеть. Второй этаж, я бы мог и в форточку, если бы она не была оббита сеткой. И окно не открывается. Камера – студия без удобств.
Я сижу на подоконнике, как в детстве, когда нечего делать, ты смотришь в окно, наблюдая за прохожими, пролетающими птицами и пытаешься угадать номер троллейбуса, который идет мимо. И если вдруг появляется заблудившийся автобус, сроду не ходивший в твоем районе, ты злорадствуешь, что сейчас не только водитель, но и десяток пассажиров ломают голову, думая, а чего это они свернули сюда. И для них приключение, и для меня развлечение. Здесь автобусы ходят по расписанию. Пешеходы и те – по два-три человека каждые пять минут.
Слышу залп. Вдалеке вспыхнули огни взлетевшей петарды, осветив стоящие тополя.. Деревья напоминают банные веники – при сильном ветре они словно хлещут стену дома около которого стоят, немного задевая тот дом, в котором сижу я. Я бы вышел, но сегодня у меня мигрень. Полез в аптечку, а в ней кроме одноразовых шприцов и мази-звездочка ничего нет. Я выпил воды. Мало. Нужно еще. Второй стакан был лишним, но я все равно допил – мне хотелось как-то успокоиться. Вспомнилась поговорка про ведро воды, заменяющее стакан сметаны. А сколько воды нужно выпить, чтобы опьянеть? Хотя после двух стаканов водопроводной воды мне стало казаться, что как-то все стало кругом не таким каким было раньше – большим и мягким, воздушным, стены пружинят, и тебя несет по воздуху и вот ты уже в комнате на незаправленной кровати и видишь то, что происходило утром…мнимая реальность.
У меня дрожал голос. Да, наверное. И врожденная картавость мне мешала говорить уверенно. Я сказал, здравствуйте, я помню, говорил про себя, кто я….правильно – все по бумажке, на которой написал. Они смотрели на меня, и стояла такая гробовая тишина. А мне нужно было, чтобы хоть кто-то ну подал знак, что меня слушает и одобряет, едва ли не после каждой фразы. Но все молчали и сидели в какой-то затравленной позе, выжидающе, что несколько раз оценивал их расположение, как некое посягательство на мое выступление. Им не нужно было говорить, они всем своим видом, взором и дыханием говорили мне, что им не хочется слушать, что я говорю, что они вынуждены это делать, так как работают пока здесь, но это временно, их ждут, и они без пяти минут признанные гении. Но решили проиграть свою лебединую песню и отправиться в вольное плавание. Не все, но троих я узрел в таком соотношении.