1917, или Дни отчаяния
Шрифт:
– Поздравляю!
– Поздравляю!
Хлопают вылетающие из бутылок с шампанским пробки.
К Терещенко подходит Белый, рядом с ним мужчина со значительным лицом, с ухоженной, аккуратно подстриженной бородой. Он явно старше и Белого, и Терещенко, но выглядит молодо за счет своего сложения и общей ухоженности.
– Миша, позволь тебе представить – Александр Иванович Гучков, мой старый друг. А это, Александр Иванович, мой друг – промышленник и меценат Михаил Иванович Терещенко.
– Наслышан о вас, –
– Польщен, что нашли для нас время, – Мишель делает легкий поклон в сторону Гучкова. – Интересоваться искусством и литературой среди государственных забот, Александр Иванович, это достойное занятие. Андрей мне тоже много рассказывал о вас, я знаю, что вы любите поэзию, но отдаете предпочтение прозе.
– Вы правы… А я слышал, что у вас большие планы! Это так?
– О да… – смеется Терещенко. – Я надеюсь показать, что издательское дело в России может быть не менее выгодно, чем производство сахара.
– Возможно, так оно и есть…
– Возможно. Но пока… Поверьте на слово, Александр Иванович. Дело обстоит иначе – пока это совершенно некоммерческий проект.
– Инвестиции в духовность, – отвечает Гучков серьезно, – одни из самых выгодных в долгосрочной перспективе. Не буду говорить, что они мостят человеку дорогу в рай, но гарантируют прижизненное уважение – это точно. Андрей уверил меня, что вы готовы предоставить трибуну писателям любых убеждений?
– Совершенно любых. Лишь бы было талантливо написано.
– Цензоров не боитесь?
– Не боюсь. Не то сейчас время.
– Время для цензоров всегда то, Михаил Иванович, – улыбается Гучков. – Это литература может быть не востребована, а вот запрещать приходится всегда. Я вам говорю как член Государственной думы. Но меня радует ваш оптимизм. Кстати, позвольте спросить… Почему вы до сих пор чураетесь политики? При ваших деньгах, вашей энергичности, ваших заграничных связях вы могли бы быть чрезвычайно полезны державе.
– Я, честно говоря, Александр Иванович, плохо представляю себя в роли государственного деятеля…
– А в роли издателя модернистской литературы?
– Тоже пока с трудом…
– Вопрос привычки, не так ли?
– Возможно, – вежливо отвечает Терещенко. – До сего времени я был чиновником по особым поручениям при дирекции Императорских театров. Причем без содержания, что меня вполне оправдывает!
Оба смеются.
– А что если… – предлагает Гучков, – вы для начала возглавите какой-нибудь комитет или подкомитет?.. А там можно подумать и о том, чтобы избраться в Думу. Отечество нуждается в энергичных людях, Михаил Иванович. Вы чувствуете в воздухе запах перемен?
Терещенко кивает.
– Новое неминуемо приближается, – говорит Гучков негромко, склоняясь к плечу собеседника. – Каждый, кто прошел акколаду, в трудные дни должен подставить свое плечо стране… По доброй воле и без принуждения… Не так ли, Михаил Иванович?
– Да будет так, – откликается Терещенко вполголоса.
Москва. Тверская. Весна 1913 года
– Саша! Вертинский!
Человек в длинном щегольском пальто останавливается и, обернувшись, кричит:
– Миша!
– Как же я рад тебя видеть!
Вокруг шеи Вертинского – белоснежный шарф настоящего кашемира, в руках – трость и белые же лайковые перчатки, в глазу монокль. Кожа бледна.
– Ты прямо как со сцены! Рассказывай, как тут у тебя дела!
– Ты какими судьбами здесь, Мишель?
– Я теперь в военно-промышленном комитете, Саша…
– Государственный деятель! – констатирует Вертинский. – А я, брат, у Мозжухина теперь снимаюсь! Это тебе не в Думе штаны протирать!
– У самого Мозжухина! – искренне восхищается Терещенко. – Слушай, холодно же, давай зайдем куда-нибудь, я тебя больше года не видел!
– В чайную? – предлагает Вертинский.
– Только не в чайную! – Терещенко, протестуя, поднимает руки. – Давай в приличное место! Заодно и пообедаем вместе?
– В приличное место? – морщится Вертинский. – В Москве?
– Ты этот столичный снобизм брось! – смеется Терещенко. – Ты теперь и сам москвич! Поедем в «Прагу»? Тут рядом…
Москва. Весна 1913 года. Ресторан «Прага»
Вертинский подходит к столику и садится, взяв в руки меню.
– Так, все… Руки я уже помыл, можно приступать…
На одной ноздре у него видны следы белой пудры.
– И давно, Саша? – спрашивает Терещенко.
– Что?
– Нюхаешь давно?
– А… Ты об этом? Пару лет как… А что, заметно?
– Есть такое.
– Сейчас все нюхают, – сообщает Вертинский спокойно. – Кто морфином балуется, кто героином, но я это не люблю. Меня от морфия в сон клонит, а от героина все чешется потом. Люблю кокаин!
– Он тебе помогает?
– Он делает меня свободным, – улыбается Вертинский, заложив ногу на ногу.
Весь он такой щеголь-барин – добрый, красивый, вальяжный.
– С ним я пою, с ним я танцую…
– А без? Помню, в Киеве ты употреблял…
– Так в Киеве я так не танцевал, – смеется Вертинский. – Слушай, Миша, не волнуйся. У меня все в порядке! Приходи сегодня вечером в Летний театр – сам убедишься! Ты же «Танго» не видел?
– Только слышал! От Блока, между прочим!
– И он меня хвалил?