28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Зафир Давид

Надо сказать, что Рубинштейн единственный из всего гетто ничуть не боялся немцев. Сталкиваясь с эсэсовцами, он скакал вокруг них так же, как вокруг нас. При этом указывал на них, на себя и смеялся: «Все равны!» И так до тех пор, пока эсэсовцы не начнут тоже смеяться и повторять: «Все равны». То ли их это забавляло, то ли где-то в глубине души они чувствовали то, чего никогда не признали бы вслух: что они в этом мире так же уязвимы, как мы.

Может, не такой уж он и сумасшедший, этот Рубинштейн. Может, он, наоборот,

мудрец и потому не испытывает перед немцами страха. Вполне возможно, наш страх для него так же смешон, как для нас – его безумие.

Рубинштейн огляделся, словно клоун на арене, присматривающий жертву для своих проделок. И внезапно расхохотался. Я проследила за его взглядом: на другом конце улицы появился эсэсовский патруль. Рубинштейн, наверное, единственный из евреев мог смеяться при виде эсэсовцев. Проскакав еще пару метров, он остановился перед лавкой Юрека и крикнул так громко, что старик должен был услышать даже через стекло:

– Гитлер – говнюк!

В окно видно было, как вздрогнул Юрек, стоявший за своей пыльной кассой.

– Гитлер, – орал Рубинштейн, – трахает свою овчарку!

Юрек запаниковал. Прохожие отхлынули от Рубинштейна. Мне тоже стало не по себе. Если эсэсовцы услышат эту околесицу…

Я бросила на них взгляд, но сумасшедшего – а он все-таки точно сумасшедший, иначе почему творит такую дичь? – патруль пока не заметил. Мне стало любопытно, я остановилась, напрочь забыв одно из главных правил выживания: любопытство никогда – никогда-никогда! – до добра не доводит.

– Как бы с такой псиной не остаться без дрына! – не унимался Рубинштейн.

Юрек торопливо похватал продукты с витрины: ветчину, хлеб, масло. Выбежал на улицу, сунул все это добро Рубинштейну в руки и рявкнул:

– Тихо ты!

Юрек до полусмерти испугался, что нацисты пристрелят не только Рубинштейна, но и хозяина лавки, перед которой выкрикивается такая чудовищная крамола. Несмотря на опасения, что всех нас скоро перебьют, сложить голову прямо сегодня старику явно не хотелось.

Рубинштейн ухмыльнулся:

– Я еще варенье люблю.

– Ах ты… – Глаза у Юрека яростно сверкнули.

Тут наконец и до меня дошло: выходка Рубинштейна – это такое изощренное вымогательство.

– А не то крикну, – Рубинштейн ухмылялся все плотояднее, – что ты тоже хочешь переспать с Гитлером!

Старик-торговец от такого бесстыдства потерял дар речи.

А Рубинштейн повернулся к солдатам, приставил ладони ко рту на манер рупора и прокричал:

– Юрек хочет пере…

Эсэсовцы раздраженно покосились в нашу сторону. Тут уж и я струхнула. Дура набитая, давно пора отсюда убираться!

Юрек молниеносно зажал Рубинштейну рот рукой и прошипел:

– Получишь ты свое треклятое варенье!

Вымогатель удовлетворенно кивнул. Юрек убрал руку, и Рубинштейн приложил палец к губам в знак того, что будет молчать.

Эсэсовцы

больше не обращали на нас внимания. Пыхтя, Юрек метнулся в свою лавку и вернулся с большой банкой.

О-хо-хо, никогда я так не радовалась при виде варенья!

– Клубничное! – возликовал Рубинштейн и тут же залез пальцами в банку. Зачерпнул горсть варенья и с наслаждением запихнул себе в рот.

Прямо скажем, не самое аппетитное зрелище на свете.

Улыбнувшись, Рубинштейн предложил мне тоже угоститься из банки. Я бросила взгляд на Юрека: с одной стороны, мне не хотелось его обижать, с другой – как давно я не ела клубничного варенья! На черном рынке оно почти по цене масла идет. Старик вздохнул:

– Ой, Мира, да не менжуйся! Главное, что этот псих заткнулся.

Как только Юрек скрылся у себя лавке, я запустила руку в банку и закинула в рот здоровенную порцию варенья. И мне было совершенно все равно, что Рубинштейн уже успел покопаться в нем своими грязными пальцами. Какая вкуснотища!

Смакуя восхитительную ягодную сладость, я подумала: никакой Рубинштейн не сумасшедший, а самый хитроумный из нас из всех.

– Может, мне к тебе в ученицы пойти? – в шутку спросила я.

– Давай, – усмехнулся коротышка. – Научу делать так, чтобы богатенькие евреи угощали тебя обедом из пяти блюд.

– Полезный навык! – рассмеялась я.

Впору учиться у сумасшедших… А ведь я хотела изучать медицину.

Рубинштейн сунул язык в банку с вареньем и принялся ее вылизывать. Тут уж у меня пропала всякая охота лакомиться.

– А ты правда веришь, – спросила я, – что мы все равны?

Он оторвался от банки. Красное варенье капало с подбородка.

– Конечно. И все свободны.

Он что, издевается?

– Весьма своеобразный взгляд на вещи, – сказала я.

Рубинштейн вдруг резко посерьезнел:

– Да нет, самый естественный.

Сейчас он не походил ни на сумасшедшего, ни на клоуна, а скорее на мыслителя, нашедшего истину.

– Каждый волен сам решать, каким человеком быть.

И пристально заглянул мне в глаза:

– Вопрос, малышка Мира, в том, каким человеком ты быть хочешь?

– Человеком, который выживет, – буркнула я.

– Ну на смысл жизни это, по-моему, не тянет, – отозвался клоун. Потом засмеялся – не надо мной, а просто так – и поскакал прочь со своей добычей, оставив меня один на один с вопросом: каким же человеком я хочу быть?

5

Я поднималась по лестнице дома 70 по улице Милой. На ней было не протолкнуться. И не потому, что много народу стремились в свои квартиры, нет – для многих лестница была единственным пристанищем. На площадках спали целые семьи, ели прямо на ступеньках выданный хлеб и тупо пялились в разбитые окна, которые никто не чинил.