32 минуты из жизни лейтенанта Брянцева
Шрифт:
– Послушай, Еленка, а какие у тебя в жизни идеалы?
– Идеалы! – расхохоталась дочь. – Зачем так торжественно, мамочка! Неужели ты думаешь, их у меня нет? Дружная семья, любящий муж, будущее моей толстушки Ларочки.
– А еще?
– Еще? – совсем уже повеселела Еленка. – Купить машину и дачу, поменять двухкомнатную квартиру на трехкомнатную и, по возможности, не на кооперативную.
– Ну, а о труде-то ты думаешь? О своем самом главном призвании в жизни?
– Ой, мама, и откуда в тебе такая наивность пробудилась? Разве в свое рабочее время, на школьных уроках, я не убеждаю
– Шла война, и у меня идеал был только один: сделать все, чтобы она поскорее окончилась.
– Фу, как ты торжественно, мама. Сегодня же не девятое мая, да и войны столько лет всем на радость нет уже.
– А если бы была? – жестко спросила Ольга Филипповна, но Еленка, не задумываясь, ответила:
– Если бы была война, я и сама не знаю, как бы себя повела. Может быть, совершила что-нибудь этакое героическое. А что? Или не так? А сейчас три моих кита это то, о чем уже говорила: машина, дача, квартира из трех комнат. Или об этом запретно мне и думать, мамочка? Ведь я все это от своих трудовых сбережений, а не на выручку от каких-то спекуляций хочу иметь. Или не так?
– Так-то оно так, – уклончиво вздохнула Ольга Филипповна, а Брянцев в эту минуту удрученно подумал: «А ведь и у дочки своя правота в рассуждениях – и это правота времени. Не могут они, молодые, жить так, как мы в военные годы. Сыновья и дочери хотят жить лучше. Сухое словцо „реализация“, но ведь они хотят реализовать все то, что мы, отцы, за них отдали. И ночи, что мы недосыпали, и кровь, что за них пролили».
А с кухни тем временем доносилось:
– На отца ты не рассчитывай, Еленка. В осуществлении твоих идеалов он тебе подпоркой не будет.
– Я знаю, – вздохнула дочь. – Он и теперь живет идеалами Великой Отечественной войны. Вот бы мне его ордена и Золотую Звезду Героя, все бы достала.
– А раны в придачу не хочешь? – сухо уточнила Ольга Филипповна.
– Нет, это мне ни к чему, мамочка.
Брянцев грустно покачал головой, и ему вспомнился капонир фронтового аэродрома, расчехленный ИЛ-2, с которого тоненькая мотористка поспешно сбрасывала маскировочную сеть, зеленая ракета, призывающая к готовности номер один.
– Ты же смотри, возвращайся, – ласково сказала она.
– А если вернусь, полюбишь? – откликнулся он грубовато.
Она промолчала, и он повторил:
– Я же тебя спрашиваю, Оля.
– Вернешься – отвечу, – сказала она, не поднимая головы.
И вот теперь Брянцев думал о времени, когда ни у кого не было ни трех китов Еленкиной философии, ни ее самой, – все тот же сорок третий год и памятный вылет на штурмовку дачи Пуща-Водица, и тонкие кисти рук мотористки Оленьки, все в мелких веснушках.
Тогда перед нашим наступлением на Киев аэродромная сеть была приближена почти к самому берегу Днепра. Лететь до Киева было рукой подать. Семь минут – и ты за линией фронта. Брянцев повел свою шестерку на предельно низкой высоте и не успел заметить, как она пересекла всклокоченный осенний Днепр. Слева мелькнул небольшой островок, рухнувшие в воду ржавые фермы моста, желтые осыпи правого берега, и под широким крылом «Ильюшина» уже замелькали,
– Ребята, а какой город гитлерюга испоганил! Долбанем их за это!
Вблизи от дачи Пуща-Водица они настигли огромную колонну отступающих фашистов. На десять с лишним километров растянулись направлявшиеся в сторону Житомира танки, самоходки, автомашины с прицепами, в которых качались с красными от бессонницы глазами солдаты в зеленых шинелях.
По глубокому убеждению лейтенанта Брянцева боевой полет «Ильюшина» состоял из надтреснутого рева мотора, грозной вибрации его корпуса, черного диска от вращающегося винта и ярких огненных вспышек, вырывающихся из стволов во время атаки. Все это повторилось и в этом полете. Зенитки чертили косыми струями низкое небо перед стеклами пилотской кабины, а он спокойно передавал на близкое от цели КП полка: «Сейчас еще раз колонну накроем. В пух и прах разнесем».
Когда они отходили от цели, воздушные стрелки пересчитывали очаги пожаров на земле, – то, что летчики не могли увидеть из своих кабин. Потом, обойдя завесу зенитного огня, шестерка успешно вышла на свой аэродром. Зарулив на стоянку, Брянцев распахнул фонарь кабины, легко соскочил на землю и не сразу обратил внимание на подавленность однополчан, их встречавших. Он искал глазами мотористку Олю с осиной талией, перепоясанной ремнем, застегнутым на последнюю дырку, и, не найдя, пересохшим от напряжения голосом спросил:
– Ребята, а где же моя незаменимая мотористка Кротова? Оля где?
Подъехал открытый «виллис», из него выскочил командир полка, сухо сказал:
– Слушай, лейтенант Брянцев. Пока ты выполнял боевую задачу, шестерка «мессеров» прошлась на аэродроме по нашим стоянкам. Одним словом, моторист сержант Кротова на операционном столе. Залезай на заднее сиденье – отвезу.
Шесть осколков вытащили тогда из тощего тела фронтовой авиационной мотористки Оленьки Кротовой, но как просияло ее лицо, когда она увидела над собой затуманенные тревогой серые глаза лейтенанта Сергея Брянцева и услыхала его сдавленный шепот:
– Живучая ты, Олька! Сколько металла из тебя вытащили, а все улыбаешься, как майская роза. Ну теперь-то хоть скажешь, моя или нет?
– Твоя, – с безысходной радостью прошептала она.
Сейчас эта женщина, которой уже перевалило за полвека, погрузневшая, с лицом, покрытым морщинами, против которых бессилен был самый импортный сильнодействующий косметический крем, с хрипловатым от одышки голосом, но с такими же светлыми, чуть удивленными, как и прежде, глазами, гремела на кухне посудой, накрывая на стол, и успевала в то же самое время сообщить дочери свое мнение о каждой из ее покупок.
На этом воспоминания полковника запаса о тридцати двух минутах из его жизни закончились. Брянцев встал, ногами нашарил домашние войлочные туфли и раздумчиво произнес одну из немногих фраз, которую еще с войны знал в переводе с французского:
– Се ля ви! – А по-русски прибавил: – И она продолжается.