325 000 франков
Шрифт:
Бюзар свернул под прямым углом на дорогу, идущую к стадиону, и упал. Он ударился головой о мостовую, но немедленно вскочил на ноги. Лоб у него был рассечен, кровь заливала глаза.
Бюзар снова сел на велосипед. Подбежали какие-то парни и подтолкнули его.
Преследователи были всего в нескольких метрах от него.
Бюзар первым выехал на дорожку стадиона, опередив всех на двадцать метров.
Толпа кричала: "Ленуар!.. Ленуар!.." - так как победу Бионне обычно приносил он.
В спурте брессанец обошел всех и пересек первым линию финиша. Ленуар и лионец отстали на два колеса. Бюзар закончил гонку
Жюльетта Дусэ, стоявшая у финиша, вручила брессанцу букет как победителю.
Брессанец под аплодисменты сделал почетный круг по стадиону.
– Брессанцу ура! Брессанцу ура!
– кричала Жюльетта Дусэ.
Я отвез Бюзара в клинику, где ему наложили швы. Серьезных повреждений у него не обнаружили.
2
На следующий день Мари-Жанна с Корделией навестили Бюзара в клинике. Его должны были выписать к концу дня, после того как сделают последнюю перевязку. Корделия пошла провожать Мари-Жанну в поселок Мореля.
– Зайдемте ко мне, - предложила Мари-Жанна.
Они уселись по обе стороны стола, стоящего посередине комнаты и покрытого клетчатой клеенкой. Вначале разговор зашел о работе Мари-Жанны и ее матери.
Основную часть женского населения Бионны кормит пластмассовая промышленность; одних - и таких большинство - потому, что они работают на фабриках, других - потому, что они жены или любовницы хозяев.
Мать Мари-Жанны работала на "Пластоформе" по восемь, а то и по десять, по двенадцать часов в день, склеивая из двух кусков пластмассы - салатного цвета и бутылочного - кувшин для воды, небьющийся, недеформирующийся, подскакивающий, как мячик, если бросить его на пол. Мари-Жанна продемонстрировала эти его свойства Корделии, потом заговорила о разных сортах клея для пластмассы.
– Бензол и ацетон - это яды, - сказала она.
У работниц цеха, где работала ее мать, появлялась вдруг сыпь, потом экзема проходила, но кожа приобретала свинцовый цвет. А вскоре после того, как начали применять какой-то новый химический препарат, у многих женщин стали портиться зубы.
– Это не для меня, - сказала Мари-Жанна.
В голосе у нее иногда появлялись нежные интонации, например когда она сказала во время гонок: "Как я рада, что Бюзар не виноват" или даже когда попросила Корделию: "Зайдемте ко мне", потом внезапно голос ее становился жестким, сухим, как вот сейчас, когда она произнесла: "Это не для меня", будто мертвую ветку отсекла.
Мари-Жанна проявила настойчивость в своем стремлении стать белошвейкой в городе, лишенном старых традиций, где женщины носят трикотажные комбинации и нейлоновые трусики. Но без работы Мари-Жанна не сидела: несколько жен бывших ремесленников, ставших промышленниками после изобретения пресса для литья под давлением и внезапно разбогатевших, поверили журналу "Плезир де Франс", что женщина, которая носит белье ручной работы, доказывает, что наделена превосходным вкусом. Мари-Жанна прославилась своей ажурной вышивкой. Все это она изложила Корделии и дала подробный отчет о своем заработке.
Буржуазия относится к деньгам как к чему-то священному, что нужно скрывать, подобно менструациям, о которых все время думают и никогда не говорят. Мари-Жанна прямодушна, черта, свойственная теперь только людям из народа. Она совершенно откровенно рассказала Корделии,
Исходя из того, сколько времени у нее уходит на каждую вещь, она подсчитала, что зарабатывает около ста франков в час; другими словами, не намного меньше, чем ей платили бы на фабрике. Она проводила за рукоделием по десять часов в день, но зато не работала ни в воскресенье, ни в понедельник в тех случаях, когда накануне поздно возвращалась с танцев. В общей сложности она зарабатывала тысяч двадцать пять в месяц. Ее мать приносила домой столько же. Жили они вдвоем, отца придавило прессом, штамповавшим целлулоидные изделия.
– Мы ни в чем себе не отказываем, - сказала Мари-Жанна.
У них были даже небольшие сбережения.
– Хотите пьяных вишен?
– С удовольствием, - согласилась Корделия.
Мари-Жанна постелила на стол вышитую скатерку, на скатерку поставила подносик из бледно-голубого металла, а на подносик ликерные рюмки с наперсток величиной.
За банкой с вишнями она вышла на кухню. Барак состоит из двух комнат: в одной живет Мари-Жанна, в другой - ее мать, между ними помещается кухня. Вход в квартиру через кухню.
Мари-Жанна вынимала вишни ложечкой. В каждую рюмку помещалось только три ягодки.
Немного погодя Мари-Жанна предложит:
– Хотите еще вишен?
– Почему вы не выходите за Бюзара?
– спросила Корделия.
Мари-Жанна рассмеялась:
– Уж он-то, конечно, был бы счастлив.
– Вы его не любите?
– Возможно.
– А если бы он перестал к вам приходить?
– Я скучала бы.
– Он ваш любовник?
– спросила Корделия.
– Нет.
Мари-Жанна посмотрела на Корделию.
– У меня были любовники, - сказала она.
Помолчав, она добавила:
– Все мужчины эгоисты.
Корделия ждала объяснения.
– Молодых людей - хлебом не корми, дай им похвастаться, - продолжала Мари-Жанна.
– Ну, а мужчины постарше?
– спросила Корделия.
– Они сразу же начинают приставать. Переходят на "ты"...
– Мари-Жанна заговорила возмущенно.
– Их останавливаешь: "Разве я дала вам право быть со мной на "ты"?" А они в ответ: "Нечего корчить из себя недотрогу... Все знают, что не так уж ты строга". Ну, были у меня романы, но им-то какое дело? К тому же все это длилось так недолго.
– Бюзар вас любит. Это видно, - сказала Корделия.
– Вы думаете?
– спросила Мари-Жанна и тут же добавила: - Это правда. Он меня любит.
В тот день она больше на эту тему не говорила. Но в последующие недели Корделия часто заходила к ней. Я думаю, Корделия не могла противиться желанию послушать рассуждения Мари-Жанны о мужчинах; так рассуждал бы заяц, будь у него дар речи, о собаках и охотниках; быть все время начеку казалось ей таким же естественным рефлексом, как сужение зрачка при ярком свете. Ей были ведомы и уловки, помогающие зверю, которого травят, привести охотников туда, куда хочет он; но она была убеждена, что в конечном счете в этой игре всегда проигрывает женщина (и заяц). Все это она излагала афоризмами, ни на минуту не сомневаясь в их бесспорности. Раб считает неколебимой ту невеселую мудрость, которая выработалась в нем долгими веками сосуществования с хозяином.