+35° Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов)

Мы сидели в купе уже, наверное, целых полчаса. Мама, расстроенная, готовая каждую минуту заплакать, торопливо втолковывала мне напоследок, что такое хорошо и что такое плохо, с кем я должен и с кем не должен дружить. Папа смотрел в окно, изредка оборачиваясь и подмигивая сочувственно: терпи, брат, ничего не поделаешь! Катька, моя младшая сестренка, прыгала, как белка, с полки на полку и тоненько тянула свою очередную нескладуху — она их пекла, как блины, по дюжине в минуту:

В другое время я бы ей показал грязного Тольку. А сейчас… Что я мог сейчас сделать? Вот только проворчать негромко:

— Как дам…

— Что? — удивленно спросила мама.

— Я… я не тебе… Я про свое.

— Он про свое! Я с ним говорю, как со взрослым, сознательным человеком, а он сидит и думает про свое!.. Третий раз тебя спрашиваю: где ключ от квартиры?

— А, ключ! Тут. — Я хлопнул себя по левому карману брюк.

— А деньги?

— Тут. — Я хлопнул по правому карману и сразу же вспомнил: — Ой, я их дома оставил!

— Вот! — мама повернулась к пале. — Ты слышал, Женя?

— Ничего страшного.

— Он их потерял — неужели не понимаешь?

— Ничего не потерял, — сказал я. — В кухне лежат, на столе.

Папа полез за бумажником.

— На тебе еще пять рублей. На случай, если все-таки потерял.

Он подмигнул мне и чуть заметно улыбнулся. Я тоже улыбнулся осторожно, так, чтобы мама не заметила. Ну папка! Он еще дома хотел мне сразу дать пятнадцать, но мама не разрешила, сказала, что не надо, меня баловать, хватит и десяти. Пять рублей на дорогу — туда и обратно, пять рублей на всякую всячину.

— Ой, Женя, если с мальчиком что-нибудь случится…

Мама приложила платок к к мокрым глазам и выбежала в коридор плакать.

— Не расстраивайся, Толюха, — папа хлопнул меня по плечу. — Ты же знаешь, мама у нас немножко плакса.

Катьки до этого не было слышно, притихла где-то там на верхней полке, а тут сразу подала голос:

— А я маме скажу!

— Что скажешь? — не понял папа.

— Что ты обзываешься.

— Она скажет, — предупредил я.

— Моя дочь? Не верю! Я же ее знаю.

— Ты целые дни на работе. А я вот точно знаю — как что, сразу ябедничать.

— А я маме все скажу, и она тебе задаст, — опять завела Катька на свой противный мотив.

Папа послушал немного, потом встал, открыл дверь купе.

— Лиза! Лиза, иди сюда. Тебе Катя что-то хочет сказать… Ну, Катя, говори маме! Говори, что молчишь?

Катька сморщила нос и вдруг как заревет. Есть все-таки у человека какие-то остатки совести.

— Зачем ты? — мама с упреком взглянула на папу и взяла Катьку на руки. — Не надо, Катюша, маленькая моя, хорошенькая моя. Обидели девочку.

— Не заступайся за нее, пусть ревет сколько влезет, — строго сказал папа. — Она сама виновата. Детей надо отучать от дурного.

Лучше бы он этого не говорил. Мама сразу вспомнила, что и меня надо отучать от дурного, и опять началось:

— В ванной кран не открывай — он протекает… Магнитофон не крути, опять испортишь, как тогда — уплатили пять рублей за ремонт… В буфет не лазить, слышишь? Там ничего вкусного нет… И смотри, на поезд не опоздай — папа уже телеграмму дал дяде Володе — он будет встречать…

Так продолжалось до тех пор, пока проводница не закричала в, коридоре:

— Провожающих, прошу выйти из вагона.

На перроне, в самую последнюю минуту, когда я уже считал, что все обошлось, мама стала, плача, обнимать и целовать меня так, будто мы не прощались, а, наоборот, встретились после трехлетней разлуки. Все смотрели в нашу сторону и улыбались — и проводница с желтым флажком в руке, и носатый железнодорожный милиционер в фуражке с малиновым околышком. Даже четверо развеселых дяденек за ресторанным столиком, — и те пялились на нас через широкое вокзальное окно.

Мне сразу стало, жарко, лоб покрылся испариной: другие краснеют, когда волнуются или когда им стыдно, а я потею. Почему маме обязательно нужно целоваться при всех? Чем хуже в купе?

Вот папа — совсем другое дело! Папа подал мне руку, тряхнул:

— Действуй!

Это, я понимаю, по-мужски!

Катьку из вагона не пустили, и она ревела в одиночку, прижавшись носом к окну в коридоре.

Наконец кончились мои муки. Поезд незаметно тронулся, провожающие сразу, заулыбались, замахали платочками обрадованно — видно, не одного меня истомили вокзальные страдания. Я тоже махнул разок, потом сунул руки в брюки и стал смотреть вслед поезду, пока он не затерялся среди множества других составов и путей.

И сразу почему-то стало грустно. Ведь я не увижу их долго, долго. Месяц, даже больше. Ни маму, ни папу, ни Катьку.

Я вспомнил, как они вот только сейчас, минуту назад, стояла за окном вагона, несчастная такая, вся зареванная.

Стало еще грустней. Я даже забыл, что мне предстояло. А ведь, наверное, во всем нашем городе не нашлось бы такого мальчишки, который не позавидовал бы мне.

Потому что…

Тут кто-кто как даст мне по плечу! Я сразу шарахнулся в сторону.

— А-а, испугался, Толян!

Колька Птичкин, из нашего класса пацан. Улыбается, довольный.

— Тебя-то, Птичка? Ха-ха! Просто я задумался.

А Птичка нарядный такой, в новых джинсах — кругом молнии и медные полоски. И значок на груди, пять соединенных между собой колец — Токийская олимпиада. Это богатство — и джинсы, и значок — все ему брат на днях из-за границы привез — ребята уже успели мне доложить.

— Видел? — Птичка пятит грудь — чтобы я заметил значок и в восторг пришел.

— Этот? Токийский? — я небрежно тронул пальцем значок. — У Котьки — пацан такой у нас во дворе — целых три токийских и два римских. Он мне по одному отдает— хоть сейчас бери.