40 австралийских новелл

Маршалл Алан

— Нет, — закричал повар. — Ни черта здесь нет!

— Там было двенадцать пачек, — заторопился Энди. — Шесть легкого и шесть крепкого. Я сам видел, как их считали в лавке. Я сказал лавочнику, чтобы он положил табак в этот вот ящик. Точно помню, как сказал ему.

Энди вдруг показалось, что он очутился в кольце горящих по — волчьи глаз. Во рту у него пересохло. Молчание рабочих было страшным, полным угрозы.

— Все этот дурак лавочнйк, — снова проговорил Энди. — Я пошел к мяснику за мясом, а ему сказал: «Заверни табак в бумагу и положи туда,

в ящик».

Все молчали. И вдруг Карэна прорвало.

— Сопляк безмозглый! — заорал он. — Небось нарочно все подстроил!

Парнишку как по лицу ударили. Он чуть не заплакал.

— Нарочно?.. Нет, мастер, нехорошо так. Они мне там на станции говорили, что мне ни за что не пробиться. Оставайся, говорят, а утром, говорят, может, сумеешь верхом добраться… А я говорю им, что у ребят там курева нет, и что вы ждете, и что мне не страшно… Ух, если б я только знал…

Продолжать было бесполезно. Рабочие, казалось, готовы были разорвать его на части; но Энди теперь уже все было безразлично. Он-то всю дорогу до лагеря гордился тем, что пробился, представлял себе, как все будут хвалить его, будут им восхищаться. И вдруг — такая встреча! В этом было столько насмешки, что Энди, ошарашенный, и слова не мог произнести от обиды. Повар обыскал всю телегу, — он не верил, что табака нет.

Среди поднявшегося рева и шума Энди проскользнул к дверям и пошел распрягать лошадь.

А когда минут через десять повар вышел из палатки, он увидел, что Энди с унылым видом седлает свою тощую клячу.

— Ты куда собрался? — спросил повар. — На станцию теперь не попадешь.

— Нет, я поеду напрямик в Бинди, — упрямо проговорил Энди.

— Куда — а?

— В Бинди. Там, может быть, табак есть. Я знаю, что вы, ребята, без курева жить не можете… Туда только пятнадцать миль, а эта речка, Редс — Крик, она не такая страшная, как та, у станции.

— Тебе никогда туда не проехать.

— Никогда? — Энди вспыхнул. — Значит, ты никогда меня не увидишь. Чтоб мне провалиться, если не так! Ты что думаешь, я буду сидеть здесь и слушать, как Карэн и все парни надо мной насмехаться станут?

Повар смотрел вслед Энди, пока тот, промокший до нитки, спускался по скользкому склону, потом поверулся и пошел к темнейшей палатке готовить обед для рабочих.

— Чудной малец, — бормотал он, — а гордый. Как петух… И бьюсь об заклад — у него с утра во рту ни крошки не было.

Но Энди даже забыл о голоде — так горько было у него на душе. Ему непонятна была эта таинственная страсть к табаку, но он знал, что, пока он не достанет табак, в лагере ему лучше не появляться. И хотя его юную душу переполняло чувство людской несправедливости, он и виду не подавал, что ему обидно. Он воинственно выдвинул подбородок. Лучше утонуть в Редс — Крик, чем вернуться без табака!

— Я им покажу, — то и дело приговаривал он, и все же в горле у него стоял комок от обиды.

До Бинди нужно было петлять пятнадцать миль по густым зарослям страусовых кустарников и акации. Энди промок и продрог насквозь, только гневный пыл подогревал его. От холодных струек, стекавших с волос за шиворот, спина его покрылась гусиной кожей. Мокрые ветки хлестали Энди по лицу. Его лошадь, то и дело оступаясь и скользя в черной грязи, уныло тащилась под дождем и, казалось, так же мало щадила себя, как и сам Энди.

Когда Энди добрался до Редс — Крик, то увидел, что вброд ни ему, ни лошади не перейти. Река разлилась, затопив низины, но течение было не сильное. Три раза заставлял он лошадь войти в воду, и при третьей попытке она, фыркнув, бросилась в реку, как будто решившись наконец ввериться ее черным глубинам. Энди плыл за лошадью, держась за тощий хвост, и не переставал размышлять, что за неведомые удовольствия таит в себе грязноватая на вид пачка крепкого табака.

Уже под вечер погонщики в Бинди, сидевшие на веранде, увидели, как из грязных, прибитых к земле кустов, окружающих двор фермы, выбралась, прихрамывая, лошадь с промокшим насквозь всадником. Издалека казалось, что они слились в одно целое, и только у самых ворот всадник с трудом оторвался от седла и спрыгнул на землю.

— Так это малыш Энди! — сказал старший. — За каким же чертом…

Энди с показной небрежностью прошлепал по грязи к веранде.

— Открыта лавка? — спросил он.

— Наверное, — отозвался старший, — только в ней нет

Мйчего такого, из-за чего стоило бы тащиться по бездорожью. А что тебе нужно? Лекарство?

— Нет, — сказал Энди, — у ребят в лагере Колабри табака нет.

Большая капля висела на кончике его покрасневшего носа, из всех пор его тела, казалось, текла вода. И как он ни сдерживался, зубы у него стучали от холода.

— А ну-ка сбрасывай одежу, садись сюда, к огню, — рассердился старший. — Черт с ним, с этим табаком! На, глотни рому.

— Нет, спасибо. Мне обратно надо, пока еще не стемнело.

— Что — о? Сегодня?

— А как же… И я у вас лошадь хотел попросить. Моя совсем выдохлась, да еще хромает вдобавок.

Погонщики столпились вокруг Энди, уговаривая его не ехать на ночь глядя, да еще в такую погоду, но Энди был как скала. В его серых глазах горел упрямый огонек. Он твердо знал, что если сейчас вернется без табака, то жизнь в лагере станет для него просто невыносимой. Это убеждение придавало Энди решимости. А до темноты еще оставалось несколько часов.

— Мне сегодня же надо обратно, — повторял Энди с каким-то непонятным упорством.

На ночном выгоне нашлась только головастая кобылка, к тому же только недавно объезженная. Через минуту Энди, оседлав эту кобылку, уже тащился назад. Табак и несколько новых трубок, завернутые в кусок клеенки, он повесил себе на шею: он не мог доверить свой груз даже седельной сумке.

Время, казалось, перестало существовать для него в тот вечер. На середине реки он слетел со своей кобылки, которая выбралась на противоположный берег раньше eгo и исчезла где-то в прибрежной полосе сандаловых деревьев.