40 градусов
Шрифт:
Мне нравилась эта публика. Мне нравилось и то, как пили учительницы – без жеманства и ложной скромности, полными стопками.
Скоро я с упоением почувствовал, что наши души зазвучали синхронно. Гитара – неказистая деревяшка производства фирмы «Урал» – бархатисто рыдала, выдавала серебряные трели, органно гудела. Порой педколлектив принимался мне подпевать, до меня все чаще доносились восхищенные возгласы. Ленка сидела рядом с гордым видом наставницы, презентующей коллегам своего лучшего ученика.
Я
– Хватит, наверное, а? – намекнул я Ленке, клевавшей носом.
– Нет! – взревели дамы.
Возникла небольшая суета, и на стол передо мной невесть откуда выпрыгнули еще четыре бутылки. Учительницы подвинули стулья поближе, и концерт вступил в новую, интимно-доверительную фазу.
Мы долго пили и пели. Остановиться было невозможно. Чертовка-гитара вышла из повиновения, играла сама, вела за собой. Кто-то наливал мне водку, кто-то подносил закуску, а я все извергал бушевавшие внутри водопады звуков и чувств. Вместе с трепещущими учительницами я взмыл в горние выси. Перед глазами проносились невыносимых расцветок радуги, с дикой быстротой проплывали курчавые облака, плясали вспышки салютов.
Я очнулся у открытого окна, с сигаретой в зубах. За моей спиной, похоже, разгорался конфликт. Я прислушался. Три учительницы поливали друг друга руганью, четвертая, нетрезво взвизгивая, то совестила их, то заявляла какие-то свои права.
– Ты, Людка, даже не думай, – доносилось до меня. – Ишь, наладилась! Иди к физруку налаживайся!
– А ты мне физрука не вспоминай, стерва! Не вспоминай! Он у Петровны сейчас отрабатывает, к нему не подсунешься.
– А ты подсунься, подсунься, рискни здоровьем! Петровна тебе волосню-то повыдирает!
– Жди да радуйся. Я к этому подсунусь.
– Я тебе подсунусь!
– Людка! Марь Иванна! Заткнитесь, вы, сучки старые! И на него не рассчитывайте. Он мой!
Я с ужасом понял, что речь у них обо мне. И тут же мне на плечи развязно легла чья-то рука.
– А дайте даме прикурить, пжалста!
Я обернулся и в одно мгновение оценил всю степень опасности. Меня обнимала красногубая растрепанная кикимора. Следом за ней, опомнившись, ко мне устремились еще три фурии, и весь их вид говорил о твердом намерении добиться своего, даже если им придется при этом меня растерзать, разорвать, распластать, расплющить. Вдалеке, на трех составленных вместе стульях мирно спала Ленка. Спасти меня она явно не могла.
Я медленно поднес зажигалку к сигарете кикиморы и подождал, пока она сделает первую сладкую затяжку. А затем прытко отскочил в сторону, обогнул фурий и опрометью бросился к выходу из комнаты. Они, обманутые, взвыли и бросились вдогонку.
Как в дурном сне, как в фильме ужасов, мы бежали по бесконечному коридору. Я отчаянно дергал на бегу ручки дверей, но все они были заперты. Сзади настигало хриплое дыхание преследовательниц. Впереди маячил тупик. И вдруг одна из дверей подалась и впустила меня. Я рухнул внутрь и щелкнул замком.
Наверное, это был изолятор. Крошечная пустая комнатушка с одной сиротливой кроватью.
В дверь забарабанили. Временами она угрожающе прогибалась под ударами фурий. Они стенали, бранились, соблазняли, уговаривали, не прекращая попыток взломать дверь.
В эту ночь я почти не спал. Фурии приходили под дверь еще несколько раз. Они вожделели меня нечеловечески. Я до сих пор уверен: если бы дверь не выдержала, они бы в конце концов убили меня, меленько расчленили и съели внутренности.
Утром, шатаясь, я рискнул покинуть убежище. Трусливо, с оглядкой, пробрался к Ленкиному корпусу.
– Вот ты где! – радостно встретила меня Ленка. – А я тебя потеряла. Как ночь прошла? Выглядишь ты не очень. Да что с тобой?
Прерывающимся голосом я поведал о своих злоключениях. На Ленку, правда, они не произвели особого впечатления.
– Зря я отрубилась, – заключила она. И потащила меня завтракать.
Столовая кишела народом. Чирикали и шныряли дети. В каждом педагоге я выстывшим нутром чуял оборотня. Лица учительниц были вполне свежи и абсолютно бесстрастны.
Поклевав манной каши, я бросился вон из лагеря. Гитара дребезжала и ныла у меня за спиной. И только дома сердце немного освободилось из тисков ночной жути.
– Ты понимаешь, – тараторила по телефону Ленка на следующее утро, – это же все разведенки, женщины несчастные, наголодавшиеся. У нас вся школа – голодное бабье. Даже если кто из них замужем – и те летом едут наверстывать упущенное за учебный год. Это у нас такой закон природы. Так что ты это все забудь, выброси из головы. Пустяки, дело житейское.
Забыть я не смог. И по сей день боюсь педагогов, как черт ладана.
Искусство и действительность
Мы с Андрюшей Агафоновым вознамерились поставить точку в дискуссии. Спор у нас шел о месте в поэзии, моем и Андрюшином. Шел он долго. Мы писали друг другу большие, мудрые, местами язвительные письма с размышлениями на волнующую нас тему. Писали ручкой на бумаге: тогда, в начале 90-х, у нас, студентов, компьютеров еще не водилось.