5/4 накануне тишины
Шрифт:
— ну — чистые — айсберги — угрожающе — покачиваются — перед — Цахилгановым — будто — перед — Титаником.
— Наша задача, отец, состоит в том, чтобы очистить свою землю от таких, как ты. Иначе у нас не будет будущего. У человечества — не будет будущего. Это ты хоть понимаешь?
— Да уж как не понять! Знамо, не будет. Плесни-ка мне ещё твоего скверного чаю. Зубы подчернить. Для пущего устрашения потомков.
Расхаживает сердитая Степанидка с чайником по кухне, мотается плёткой за её спиною пшеничная коса.
— Пей! Истребитель правильной жизни. Не обожгись! Буржуй новой формации.
— Неужто?
И то она сводит брови, то поджимает губы. Косится, как завуч или политрук:
— Будут вам рябчики. Рябчики-корябчики…
— Ой-ой-ой! Трепещу — и пищу.
Рассматривает Цахилганова, насупленная, неулыбчивая, изрекает с важностью:
— Ты можешь ещё образумиться, вообще-то.
— Я?!. Образумиться?!. А ну, брысь под лавку.
Только вчера с неё слюнявчик сняли, а сегодня она — уж кухонный Гарибальди! Джузеппе с чайником — орудием домохозяйки…
Может, и она считает Цахилганова психическим мутантом — представителем нарождающейся
разрушительной цивилизации
бесолюдей?
Ох уж эти небывалые вспышки на Солнце. Рыбы, полураспавшиеся заживо бледные медлительные рыбы всё возникают перед глазами то и дело…
М-да — неладное — что-то — творится — нынче — с — миром — шизует — что — ли — он — этот — мир?
— И, может, исключительно по вашей милости, — не преминул заметить Внешний. — Шизоидизация — не что иное ведь, как раскол. Если по русски-то. Раскол души, ума, раскол личности. Дробя себя, дробишь мир. Дробя мир, дробишь себя. А дробление есть распад. А распад есть смерть. А — смерть — есть — распад. Так-то! А кто у нас — дробитель по сути? А кто у нас — разрушитель клеток? Клеток, размеров, норм, правил, устоев, а значит и самого государства? Кто он?
— Ну, я, — добродушно признался Цахилганов. — Я,
я — жнущий — то — что — не — сеял — я — отбирающий — себе — то — что — принадлежит — многим — я — демократ — новый — рабовладелец — нагло — хозяйничающий — на — постсоветском — пространстве — я —
финансово усиливающийся человек слабеющего духовно мира…
А что? Пусть это буду я, чем кто-то другой.
Но Внешний продолжал, посмеиваясь
и не слушая его:
— …Кто он, разрушитель устоев, как не исчадие ада? Падший ангел, демон гордыни, сброшенный на землю? Носитель тёмного духа дробленья? Не он ли летает над шестой частью суши, торжествуя кровавую безбрежную свою победу? Раскол Союза, шизоидизация Союза — вот разрушительный пир его!..А ты — не демократ, нет! Русский не может быть демократом. Он или государственник, или он не русский. Но ты — испорченный русский…
Нет, ты не демократ,
ты — только демократствующий,
продажный русский.
— Так, — поднял руки Цахилганов. — Сдаём карты заново. Всё, что сложно, того не существует.
— Отчего ж так скоро? — изумился Внешний. — Отчего же не признать за собою того, что нашалил ты в этом мире изрядно?
— Да не то противно, что нашалил, — сконфузился Цахилганов перед самим собою. — Печально, что я принимал своё жизненное паденье за взлёт. И вот, всё у меня есть, а — печально…
Противно, право, быть жертвой — только жертвой своих же шалостей,
— Ну, допустим, не только своих, — подловил движение мысли Внешний. — Не обольщайся. Твои шалости — лишь глупое продолженье тех великих шалостей, которые натворил в семнадцатом веке некий бесноватый мордвин, расколовший русское духовное единство, а потом не знавший, где укрыться от наседающих на него злых духов… Расколовший, размывший, раздробивший единое несокрушимое верованье сильного когда-то, великого народа. А дальше-то — уж само всё пошло распадаться в веках и душах.
И поди ты, останови, слабый человече, такую инерцию исторического распада!
— А! Не любишь патриарха Никона? — засмеялся Цахилганов над собою, тем — преданным им же. — Не любишь европеизации России? То бишь, онемечиванья? Всех немецких Романовых — не любишь? Не терпишь прогресса, значит?
— Вторая половина самого тебя не терпит его.
— …Скажи тогда, внешнее моё отраженье,
— незаметно — отслоившаяся — совесть — моя —
скажи: доколе нам носить раскол в душах? Раскол на Запад и Восток?
— До выздоровленья. До избавленья путей России от западных кривд.
— О, как торжественно, как пышно это звучит… Тьфу. Театр одного раздвоившегося актёра.
— Хорошо хоть не растроившегося. Пока что… А то
ведь, лиха беда начало. С пятнадцатью Цахилгановыми —
управишься ли?
Но невидимый Патрикеич всё хмыкал и хмыкал где-то поблизости.
— Так оно ж нам — без разницы! — запоздало произнёс он, не проявляясь из деликатности. — Оно нам без надобности — знать: Никон — не Никон, семнадцатый век — иль какой там ещё. Мы и не читали ничего про то, а — справлялись! Ууууу, справлялись. И с западным путём, и, особливо, с византийским. А уж с новым баловством справимся подавно, придёт час… Рабов-то Божиих как мы пасли жезлом железным, чтоб они про пути ненужные думать забыли? Славно пасли. Под руководством батюшки вашего, самого Константин Константиныча Цахилганова! Жалко, генерала-то ему не присвоили. А заслужил он. Ууууу, заслужил, калёно железо!.. Он, Константин Константиныч, ведь и фамилию-то свою, чрезвычайно русскую, нарочно в тридцатом году изменил, чтоб никто не заподозрил его — в опасной русскости. Вот какой дальновидный человек был! Для карьеры, можно сказать, ею, настоящей, пожертвовал. А не помогло: не дали всё ж генерала ему!.. Извините, конечно, за компанию.
Но Цахилганов уже отмахивался:
— Макрокосм! Отстань. Не втягивай меня в конфликт поколений. Ты, макрокосм, странно буйствуешь нынче в речах тех, кого нет здесь, в палате… А я вот не хочу этого слышать. Отстань. Особенно Патрикеича не слушать бы. Воет вечно, как цепной пёс.
Как цепной пёс рухнувшего режима.
— А опыт наш ты куда денешь? — с достоинством потирал Патрикеич где-то там, за кадром, свои старые энкавэдэшные колени. — Не-е-ет, его из мировой практики ты, сынок, не выкинешь. Никто уже его не истребит! Никогда. И опыт наш — он взывает! Ууууу… Он будет совершенствоваться, сынок. Ещё как будет! Только вот — кем? Не нами, так против нас… А мы ведь много знаем по этой части — именно мы, калёно железо. И есть ещё… такое, мил человек… что один я на свете только и знаю. Я ведь и не помираю-то поэтому. Что страшное знанье я — один! — на свете храню,