56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585
Шрифт:
А ты, Леха, и нетяжелый совсем, нетрудно тебя нести, неудобно только. Как же неудобно, ведь мы ж с тобой дружили. Другие ребята они так… сослуживцы, товарищи, приятели, а вот дружил я только с тобой.
– Убит? – спрашивает незнакомый высокий капитан, кивая на Леху, когда мы спустились вниз, к машинам четвертого батальона, и, не дожидаясь ответа, распоряжается: – Давай его к остальным, вот туда, – показывает рукой в сторону грузовой машины из подошедшей автороты.
Несем к машине и закидываем Леху в кузов. Там в ряд лежат закутанные в солдатские саваны тела убитых. Пахнет в кузове прокисшей и свежей кровью да мертвечиной. На солнце в жару трупы быстро разлагаются, бой уже двое суток идет, вот только закончился. Те, что уже пахнут, это первые, кого убили. С ними ты, Леха, на дембель поедешь, не со мной. Прощай, Алишер Очелдыев – Леха! Пока помнят тебя живые, и ты жив, а я тебя помню.
– Помоги, а? – просит, окликая меня, знакомый военврач.
Я его у машины встретил, когда к своей роте уже возвращался. Лешкин второй номер, мой спутник, к своим раньше убежал, а я бреду, еле переставляя ноги и загребая сапогами дорожную пыль. Наша рота с гор спустилась вниз. Только на господствующих вершинах выставлены дежурные посты, мало ли чего. Когда основная колонна уйдет, их снимут с позиции и посадят на БМД арьергарда.
– Чего надо? – без интереса спрашиваю врача.
Мне все так безразлично и противно, что только одно выражение осталось: «Мне все по хер». И к роте возвращаться неохота, ничего неохота, даже домой. Ушел бы куда подальше, лег на землю и смотрел бы в синее небо. Ну как же меня все зае…ло!
– Ребят из бээмдэшки вытащить надо, – просительно говорит военврач, дернулось нервным тиком его худое, красное, плохо выбритое лицо, и спиртным от него тянет.
Клюкнул уже.
– А я-то тут при чем? – равнодушно отказываюсь я. – Пусть твой фельдшер лезет или санинструктор роты.
– Не могут они, – удерживает меня за рукав выцветшего и рваного х/б военврач, – пробовали, облевались и вылезли. Сгорели ребята в БМД, – тихонько добавляет он и обещает: – Я тебе «медицинского коньяка» налью и потом полную фляжку дам, я еще…
– «Медицинский коньяк»? – вяло спрашиваю. – Это чего еще? Спирт, что ли?
– На, попробуй, – сует мне флягу врач.
Отвинчиваю колпачок фляжки, мелким глотком пробую жидкость. Отчетливый привкус настоянного на спирту лекарства. Вкус незнакомый, резкий, но не противный. Огнем жжет пищевод.
– Препарат, поддерживающий работу сердечной мышцы, – комментирует мое удивление военврач, – капли «Настойка боярышника». Его хирурги настоящему коньяку предпочитают, – едва заметно улыбаясь краешком тонких губ, откровенничает: – Помнишь, в марте проверка из Генштаба была? Ну там еще генерал такой важный был? Он приказал все заявки по бригаде в полном объеме выполнить. Вот мы «Боярышник» пять тысяч единиц, емкостью сто миллилитров единица, в заявку кроме всего прочего и включили. На армейских складах после генеральского приказа и пикнуть никто не посмел, все выдали. Вот теперь разбавляем чуток и пьем «медицинский коньячок» потихоньку. Цени, все врачебные тайны тебе выдаю. Ну как, согласен?
– Еще две фляги, – апатично начинаю торговаться я. Хоть Лешку, как приедем, помянем. Бойцов из его отделения обязательно позову. Я же знаю, они его уважали.
– Идет, – легко соглашается военврач и, отводя взгляд, советует: – А эту флягу ты, пока идем, допей, а то хрен чего сделаешь.
Вдвоем шагаем мимо готовящегося к маршу четвертого батальона. Где-то на километр вытянулась по грунтовой дороге колонна. Отхлебываю из фляжки и по ходу рассматриваю побитые машины, возле которых суетится грязная усталая солдатня. Бортовая броня у БМД вся в пробоинах. Паршивая броня, не сталь, а сплав какой-то. Крупнокалиберная пуля из ДШК такую броню, как консервную жестянку, насквозь пробивает. Мина, даже противопехотная, у этой машины гусеницы рвет, а когда противотанковая взрывается, то БМД аж подкидывает, днище в клочья, а экипаж в вечную память. Да, братцы из десантно-штурмовых батальонов, ну и хреновая же у вас служба. И не зря БМД братской могилой десанта зовут. Пока иду мимо избитых этим боем десантных машин, продолжаю мелкими глоточками пить сердечное лекарство. Легчает, плывет голова, немеют губы. Вот и пришли. В голову колонны, к тем машинам, что впереди четвертого батальона в ГПЗ шли.
Покореженная почерневшая машина, распущены гусеницы. Мертвая машина, и духом смертным от нее так и несет. От нее поодаль, метрах в пяти, еще две машины. Тоже побитые все, но хоть живые. Экипажи, как могут, их лечат. Копошатся солдаты в БМД и в нашу сторону поглядывают.
– Экипаж там, – шепотом говорит военврач и кивает в сторону мертвой БМД.
– Люки при взрыве заклинило, вот и сгорели ребята, – устало и без эмоций добавляет стоящий рядом с машиной высокий, весь перемазанный черным машинным маслом механик.
– Ты полезешь? – угрюмо спрашивает подошедший офицер. У него грязная, ободранная полевая форма, обтрепанные ботинки и мрачное, со следами отработанного горючего и масла лицо.
– Их первыми подбили, – отрывочно говорит он, – долбанули из гранатомета – и п…ц, снаряды детонировали, всех в куски. Хорошо еще, десант на броне был, а не в отсеке. Солдат с брони взрывной волной сдуло. Побились и поломались, а так живы. Потом «духи» по концевым машинам долбанули. Подбили. Вот и заперли нас. Ни назад, ни вперед двинуть нельзя. А с гор бьют безостановочно. Из пулеметов садили и из минометов. Хрен прорвешься.
Допиваю оставшуюся во фляге жидкость. Сильнее жжет все внутренности: да, крепок медицинский коньячок. Да, ребята, всем в этом бою досталось. Стараясь не шататься, иду к машине, рядом с размотавшейся гусеницей уже расстелены старые плащ-накидки, за мной военврач семенит.
– Ты подавай, я приму, – говорит он и просит: – Только не спеши.
Оскальзываясь на горячей от солнца броне, лезу к башне, на ней люк уже кувалдами сбит. Только глянул вниз, только вдохнул идущий из внутренности машины смрад, так и вывернуло меня наизнанку, до желчи рвало. Меж рвотными позывами сполз с машины. И опять желчью, до надрыва. Не-е-ет! Больше я туда не полезу. Сгибаюсь у борта сожженной БМД и, закрыв глаза, слышу, как издалека звучат незнакомые голоса:
– Вот и все так…
– Оттащим машину, зальем солярой и выжжем все до пепла, что останется, толом рванем.
– За ребят в гробы мешки с песком положат…
Открываю глаза и вижу на почернелом борту убитой машины № 045. Генкина машина, я его знаю. Он у нее командиром был. Геннадий Мостин, мы с тобой в учебке вместе службу начинали, я на командира отделения учился, а ты в пятой роте на командира БМД. Старший сержант. Весеннего призыва 1980 года. Вот и еще один убит. Из Смоленска он. Туда отправят пустой цинковый гроб с мешком. Даже костьми в родную землю лечь и то тебе, Генка, не судьба. До пепла тебя сожгут, пеплом быть тебе развеянным по чужой земле. Ты прости меня, Гена, но я к тебе больше не полезу. У каждого свой предел есть. И мой предел, разрывая горло мучительным спазмом, из меня рвотной желчью выходит.
– У вас в машинах ОЗК и противогазы есть? – подавив очередной рвотный позыв, давясь хрипом, спрашиваю у собравшихся возле машины экипажей.
Они тоже через свой предел перейти не могут, никто внутрь мертвой машины не полез, никто не хочет по кускам собирать сгоревшую человеческую плоть. Воевать? Ладно, а куда деваться. А туда? Нет, только не я!
– Посмотрим…
Приносят резиновый общевойсковой защитный костюм и противогаз. Все грязное, слежавшееся, провонявшее солярой. На солнцепеке, в сорокаградусную жару, напяливаю на себя резиновый плащ с капюшоном, резиновые сапоги, надеваю перчатки, натягиваю на голову шлем-маску противогаза и…