60-я параллель(изд.1955)
Шрифт:
Луна доблестелась до пронзительной яркости. Остановившись у крайнего блиндажика, пустого, Марфушка подняла к небу толстогубое детское лицо и уставилась на луну с личной неприязнью.
— Терпеть не могу равнодушную дрянь! — с неожиданным сердцем проговорила она. — Да вот луну эту! Светит, ничего не разбирая: нам, им... Это наша луна; они даже права не имеют на нее смотреть... Облака противные плывут... Вот еще — сороки, птички... Ненавижу тоже! Лежишь на «точке», как над пропастью: всё тут кончается — туда никому идти нельзя! А сорока — точно на зло: села надо мной, пострекотала и — туда, к ним... И там так же стрекочет. И зайцы иногда перебегают... А я как вспомню, как оттуда шла... У, бесстыжая! — и она серьезно, без шутки погрозила луне кулаком в варежке.
Ася Лепечева не
Вон какой у нее появился новый, особенный взгляд, пристальный и зоркий. Смотрит по сторонам дороги и видит что-то незаметное другим. Вдруг остановилась, как вкопанная, чуть коснувшись Асиной руки:
— Погоди... Нет, это я так. Смотри, какая тень уродливая от сосны. Точно кто-то сидит в ветках... А, поняла: это там улей такой; называется «борть». Интересно: за ним может человек спрятаться?
Марфа Хрусталева интересуется бортями в лесу! Кто бы мог подумать год назад! Как же это с ней случилось?
Когда двое встречаются после шести месяцев неповторимо бурной, заполненной огромными и малыми событиями жизни, всегда труднее всего договориться до того, что еще вчера казалось самым основным, первоочередным. С того момента, как главврач приказал ей поехать сюда, к Усть-Рудице, в этот батальон, Ася в большом волнении готовилась рассказать Марфе и вот это, и вот то — многое неотложное, животрепещущее... А теперь главное-то вдруг и вылетело из головы. Почему? Может быть, потому, что это «главное» было всё-таки ее, личным; а их обоих по горло залило теперь уже не личное, а всенародное горе, общие заботы.
Какую удивительную жизнь вела здесь эта девочка в ушанке, эта Марфица! А как необычно и радостно то чувство содружества, воинского, фронтового товарищества, братства, которое поселилось и живет и в них, и во всех кругом! .. «Ася, милая! Какие тут люди необыкновенные! Меня что больше всего удивляет: ведь они же все и до войны жили! Почему же я раньше их всё-таки не видела? А ты, Ася? Я думала, — только пишут про таких. Вот, например, мой Бышко...»
— Хрусталева... Ой, прости, Марфица; это я по лагерной привычке. А у вас показывали «Разгром немцев»? А у нас был доклад; и лектор, знаешь, говорил, что нельзя было нанести этот ответный удар ни днем раньше, ни на день позже. . . И я представила себе ставку накануне... Завтра? Или еще через день? Как страшно трудно было это подготовить, ведь всё от этого зависело, и ничего им нельзя было упустить... Знаешь, мне так страшно, так страшно за всё стало. А мы еще смеем тут стонать: трудно! Да что значат все наши труды рядом с этими заботами...
— Асенька, дорогая, вот и я... Один раз один летчик...
Она выговорила это и вдруг, вздрогнув, замолкла. Слово «летчик» теперь каждый раз убивало ее как пуля. Огнем жгло! Оно сразу вызывало в памяти что-то до боли невыносимое и отвратительное — большую полупустую комнату, кабинет командира тридцатой авиадесантной, письменный стол, худое и костлявое, но холеное лицо Кристофа Дона, прямоугольные стекла его пенсне. Он сидит, а измученный, оборванный человек — советский человек! — летчик-истребитель, еле держась на разбитых ногах, но прямо и гордо стоит перед ним... Еще молодой мальчик, наверное — комсомолец! С каким невыразимым презрением взглянул он тогда на нее! «Господи! Милый! Не такая я... не такая! Нет!»
Марфа вздохнула так тяжело, что Ася Лепечева вопросительно сжала ее локоть.
— Очень тяжело вспоминать, как я оттуда ушла, Асенька! — просто проговорила Марфушка. — Прямо не могу, а всё вспоминается. Даже не знаю, как я это сделала... И потом — сколько там осталось других людей? Которые не могут уйти! Как я подумаю про бедную Зайку Жендецкую... Наверное, погибла там она!..
Она вздрогнула, потому что Лепечева вдруг отшатнулась от нее.
— Хрусталева! — вскрикнула она. — Что ты говоришь? Зайка!? Слушай... Да ведь ты же ничего не знаешь! Марфушенька! Ведь уже открылось всё, как моя мама умерла! Убили ее! Вот они и убили ее, девочка! Как кто? Жендецкий, Зайки этой отец. Его помощник, такой Яков Мольво. И... и Вересова Милица... Ну, Симонсон, жена Андрея Андреевича! Как же — нет? Меня много раз в Особый отдел вызывали; приезжал следователь из Ленинграда. Марфуша, милая! Давай пойдем куда-нибудь, чтобы поговорить по-настоящему.
Крепко сжав руки, Марфа Хрусталева слушает, слушает... Но разве это можно понять?
Станислав Викентьевич... Крупная, тучноватая фигура с тяжелым затылком. Всегда новый, с иголочки, красивый серый костюм. Презрительно поджатая нижняя губа, когда он смотрит не на Заю и не на ее подруг. И еще что? Ах, запах заграничного, на меду вареного табака, если со своих толстенных папирос он переходил на трубку! Станислава Жендецкого все почему-то немного побаивались: педант, придира, недоброжелательный человек, но работник каких мало! Одна Зайка пожимала плечами: «Предок наивен, как дитя! Он и сейчас считает меня десятилетней девочкой... Смешно!» Она-то далеко не была десятилетней! Ей всё разрешалось. По ее приказам шофер Сеня без всяких возражений летал то к «Норду» за тортом, то на «Невский, 12», в знаменитый магазин мод. И этот Станислав Викентьевич... «Ася, нет! Не может этого быть! Я как-то раз видела: он с твоей мамой у моста на улице разговаривал. Он же обеими руками ей руку пожал! Нет, не верю!»
Шофер Сеня... Да, да! Сеня Худолеев, верно!
Следователь, вызывавший к себе военфельдшера Лепечеву, сказал ей: всё, что писателю Жерве сообщил летом раненый краснофлотец Вишняков, оказалось чистейшей правдой. Матрос Худолеев перед войной действительно ездил водителем машины у инженера Жендецкого. Видимо, он очень много знал. Крайне печально, что он убит; самая могила его — на сто километров во вражеском тылу.
Автомат, в котором Худолеев хранил свою рукопись? Ну, это дело безнадежное! Где его искать? Те бойцы, которые с ним обменялись оружием, может быть, и сейчас здесь, а возможно — на другом фронте. Автомат мог быть разбит в щепки снарядом или миной. Может быть, он ржавеет под снегом вон в том лесу; а может статься, команда по сбору оружия подобрала его и отправила на ремонт в тыл. Всё возможно, и ничего нельзя предположить окончательно...
— Ты пойми, Марфа, я это сама отлично знаю. И всё-таки я месяца два искала его. Ну, автомат... Всё надеялась. Увижу бойца и кидаюсь, как дурная: какой номер оружия?
— А следователь? Он-то что тебе еще сказал? Ася! Как мне нехорошо от этого! Тошнит как-то! Зачем такие люди бывают? Уж лучше бы они зверьми и рождались, что ли! И ведь рядом с нашими жили, вот что ужасно! А что же, не известно теперь, как это... случилось? С твоей мамой.
Ася Лепечева сидела в полутемном девичьем кубрике, уронив руки на колени, опустив голову. Марфа, с тяжелой головой, то и дело поглядывала заплаканными, воспаленными глазами на подругу. Асина мама, высокая, всегда очень ровная в обращении и вместе с тем ласковая, немолодая уже женщина, с таким глубоким и красивым голосом, что многие принимали ее за певицу, — она и сейчас как живая стояла перед Марфушкой... Что она делала в последние годы? Была научным работником, историком. Ее два ордена Красного Знамени с раннего детства поразили воображение Марфы: Антонина Лепечева на ее горизонте была первой женщиной-орденоносцем. Два ордена, кожаное пальто и особого покроя полумужская серая каракулевая шапочка... Асиной маме было уже немало лет, но сам Павел Дмитриевич с удовольствием рассказывал про жену, что летом в Крыму она, бок о бок с ним, прошла верхом на лошади всю Яйлу по горным тропам, и хоть бы что! «Она у меня — кавалерист конармейского класса! Ну, я! Я — флотская косточка. Мне до нее далеко!»
— Я думаю, — негромко заговорила, наконец, Ася, — мама, работая в своем архиве, нашла что-то... Какие-нибудь бумаги, касающиеся Жендецкого. Следователь намекал, что он еще в гражданскую войну был врагом. А мама как раз работала по истории гражданской войны. Откуда-то он, наверное, про это услышал. Ну и, зная маму, понял, что это ему грозит нехорошим... Ну, они подкараулили ее на пути из Крыма... Этот Мольво — мама его не знала — на площадке вагона ударил ее рукояткой револьвера по голове и выбросил на рельсы...