8-9-8
Шрифт:
– Кто?
– Твой папа.
Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить – любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это – необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем –
– Как у тебя дела, мой мальчик?
– У меня все в порядке, папа.
– А твои друзья, они тебя не обижают?
– Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот – заступаются.
– Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.
– Я берегу.
– Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.
– О дружбе?
– О дружбе. И о многом другом.
Беседа исчерпана – на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти – пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.
Взгляд отца всегда блуждает – но не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.
Воспоминания не имеют никакого отношения к любви – любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:
– Нисколько он меня не любил, мой папа.
Сказал и повернулся, побрел прочь.
– Эй, подожди! – В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. – Подожди, ты не прав!..
Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.
– Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.
– Откуда ты знаешь? – Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.
– Я знаю.
– Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?
– Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.
Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем – покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…
Тетка Фэл – неприятная особа, и ее огромный лоб – тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с ней? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —
вот почему.
И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было – теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.
Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает – эту Фэл? К тому же она ударила его!
Габриель – молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:
– Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.
Взять такую подачу невозможно.
– Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?
Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:
– Он только собирался…
– Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.
– Он зря это делал.
– Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты – замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.
– Зачем же было ждать?
– Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.
Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов – общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.
– Папа все время уходил – к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.
– Если бы ты все знал – ты бы его извинил.
– Нет.
– Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет.
– Он работал там журналистом?
– Нет, – после небольшой паузы сказала Фэл. – Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес.
Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес».
– Что такое «торседорес»?
– На Кубе делают сигары, правильно?
Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, – кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал.