Шрифт:
Говорят, когда-то давно, до самолета, соседку ласково звали Танечка. Или Танюша. До самолета Танечка легко порхала по лестнице в зеленом платье с оборками. И жила она, будто танцуя: вешала белье на веревки во дворе, мыла кафель лестничной клетки, бегала рано утром за железную дорогу, в техникум. Стройная, статная, окутанная свежим сиреневым ветром, высматривала кого-то вдали и торопливо постукивала по дорожке каблучками новеньких туфель. В глазах у нее плескались плотвички-смешинки, золотистые мальки-насмешницы. Она напевала грудным голосом, начесывала каштановые волосы и носила высокий шиньон, а еще мечтала встретить летчика и уехать с ним далеко-далеко, к морю. За это ей дали
Всем было интересно, что будет с ней дальше. Все чего-то ждали, гадали, как сложится ее жизнь. Это была тайная розово-белоснежная лотерея городка, где она жила. Соседям и тетушкам из окрестных домов было небезразлично, что Танечка в итоге получит за свою красоту, правильно ли распорядится собой. Старушки на лавочках гадали, как у «артистки» выйдет: обычно или все же по-особенному, неожиданно и удивительно. Опустив вязанье на колени, старушки поправляли под подбородками платочки и вслух между собой раздумывали: потеряет Танечка голову, распустит все по ветру или вовремя спохватится, будет благоразумной. Некоторые, вроде одной злобной яги с клюкой, поджимали губы, вспоминая свою молодость и ветерок, который однажды превратился в вихрь, все унес, все разрушил. Им вроде бы хотелось для Танечки счастья, но было горько за свою сложившуюся по-обычному жизнь. Поэтому такие старухи были уверены, что и у «артистки» выйдет как всегда, как у всех. Но они тоже продолжали внимательно следить за ней. Любовались легкой походкой, кружевными кофточками, пышными юбками, новенькими туфлями на каблучке-рюмке. И зачем-то немножечко верили: а вдруг Танечка встретит летчика, высокого, вихрастого, с выправкой? И он увезет ее далеко-далеко, к морю. Всяко бывает, аэропорт ведь совсем близко.
Была у Танюши школьная подруга, похожая на нее как родная сестра, если бы девушки зажмурились и не двигались. Но в движении была эта Галина черноглазая, хохотливая, еще та штучка, с ветерком. Уже смолоду Галина вызывала у всех тревогу и опасения. Потому что слишком решительно пререкалась она по вечерам с матерью, слишком громко смеялась с парнями в сумерках, почему-то однажды горько плакала, возвращаясь с электрички. Никто особенно за Галиной не приглядывал, не интересовался, куда она идет, потому что насчет нее уже тогда все было ясно. Серый ветер подъездов и сквозняк подворотен нашептали, что еще школьницей носила Галина в портфеле плоскую бутылку коньяка, для дерзости, как в не наших фильмах. А еще будто бы всегда была у нее в сумочке пачка папирос, чтобы угощать парней и тут же с ними знакомиться.
Иногда соседки, ожидая автобуса, устав помалкивать и раздумывать о своем, принимались девушек сравнивать. Таня живет на втором этаже, с матерью, Клавдией Николаевной, заведующей промтоварным магазином. А отец у них погиб на войне. Мать одевает Танюшу с иголочки: туфли-лодочки, плащ, пальто-букле. Галина живет на пятом этаже, с матерью и бабкой. Про отца Галины ничего не известно. Зато известно, что мать и бабка Галины работают в пекарне, на Жилпоселке. Часто под вечер к ним заявляются забулдыги, играет музыка, слышны пьяные выкрики, грубый смех, пляски и ничего хорошего. Глаза у Танюши похожи на ягоды черной смороды, еще неспелые, твердые, но уже сладкие. А глазки Галины напоминают перезрелые, надтреснувшие от жары вишни. Танечка всегда пританцовывает и мечтательно улыбается по пути в булочную. Бежит, едва касаясь земли. А Галина глядит с вызовом, говорит низким, грубоватым голосом и через слово отшучивается. Она врывается во двор как вихрь в старом материном платье, ее правая нога чуть косолапит, но мужики почему-то от этого замирают и забывают, чего хотели сказать. Сравнив подружек подобным образом, завидев вдалеке автобус, соседки на остановке пожимали плечами, удивляясь, что может быть общего у таких разных девушек, почему они неразлейвода.
В тот день Танечка с Галиной спешили по аллее на танцы, в санаторий летчиков. Их новенькие туфли одинаково цокали по асфальту, а смешки-монетки раскатывались по округе и сверкали на крыльях синего дворового ветра. Парни в тельняшках задерживались возле окон, поглядывая то на одну, то на другую так пристально, будто разыскивали десять отличий. Мужики в майках, засмотревшись им вослед с балконов, замечали, что девушки идут в ногу, в легких платьях с оборками, с маленькими сумочками под мышками. И тогда мужики закуривали новую папиросу, чтобы втянуть горький дым и ненадолго забыть ту боль, что не дает им уснуть и бродит внутри.
Мало кто обратил внимание в тот вечер, что Галина очень спешила, шептала Танечке: «Побежали скорей!» Галина летела чуточку впереди, как вихрь, как ураган. В санатории у нее был летчик – стройный, голубоглазый, «с выправкой». С летчиком Галина уже месяц гуляла, от него возвращалась домой за полночь, а потом до утра пререкалась с матерью. В тот вечер она спешила на танцы, захлебываясь ветром, недоумевая, почему он три дня не звонил. Серый сквозняк подъездов потом насвистывал, будто на аллее санатория, возле корпуса с бильярдом, шахматами и танцплощадкой, летчик говорил Галине: «Ну пойми меня правильно!»
Он стоял чуть в стороне. Курил, рассматривая черные ели. Она покачивалась, словно ожидая приглашения на танец, отвернув лицо к воротам, в темном кругу потухшего фонаря. Каштановая волнистая прядь выбилась из пучка, липла к щеке. Она сжимала сумочку, слушала и не понимала, о чем он говорит. Слова разлетались, как серые моли, как бесцветная шелуха тыквенных семечек. Галине казалось, что это неправда, что он просто разыгрывает. Она была уверена: он не такой. Хотелось закричать, ударить его в грудь, но она сдержалась.
Не дослушав, Галина повернулась и решительно направилась к воротам санатория, уверенная, что он бросится следом. Она знала: он побежит вдогонку и сейчас, вот сейчас положит руки ей на плечи и резко развернет к себе лицом. Она шла по дорожке к воротам, гордо и яростно хрустя каблучками по гравию. Она слышала, отчетливо слышала его шаги за спиной. Она не оборачивалась, ждала окрика, шла по шоссе мимо бетонного забора санатория, среди голубых елей и высоких сосен в черных папахах. На повороте дороги, откуда уже видны окраинные дома и тусклые зеленые омуты фонарей, Галина незаметно обернулась и обнаружила позади пустое шоссе. В этот момент в ней что-то хрустнуло, заставив сжаться, съежиться и обнять себя за плечи от неожиданной волны холода. Ее походка стала растерянной, сбивчивой поступью одинокой женщины в темноте. Потом она прибавила шаг, перешла на бег, превратилась в ураган. Волосы растрепались, голубь разодрал ей горло коготками, вырвался и закружил над шоссе, предвещая беду. Так потом говорили, хоть никто этого и не видел. Вокруг были пятиэтажные кирпичные дома, черные-пречерные подъезды, дверями которых играл синий ночной ветер, срывающий и уносящий на своих крыльях ее всхлипы и запах крови с искусанных губ. Она сидела на спинке скамейки, сдвинув мысы стоптанных туфель. Она плакала, а потом с горькой насмешкой шептала: «Не улетела, дура, на самолете. А залетела!» И ветер разносил в подворотни ее смешки, всхлипы, бульканье плоской бутылочки, запах коньяка.
Конец ознакомительного фрагмента.