А завтра — весь мир!
Шрифт:
— Ахой, моряки, и доброго вам утра. Я сэр Перси с Ви-один.
Наконец-то Африка.
Сэр Перси с Ви-один поднялся на борт, чтобы продать нам бананы, горько жалуясь, что после завершения англо-бурской войны дела плохи, военные корабли больше не появляются. Мы с Гауссом впервые попробовали бананы. Кадет Гумпольдсдорфер тоже купил один, но съел кожуру и выбросил мякоть за борт. Потом он страдал от ужасных болей в животе. Мы ободрили его, уверив, что у него холера и наверняка к ночи он умрет.
Всё утро стоял штиль. В конце концов, явно разочарованные, мы раскочегарили котлы, подняли трубу и запустили паровой двигатель, чтобы войти во
Но в это время года всевозможные причудливые нисходящие потоки воздуха спускались с гор, вызывая трудности. Как раз, когда мы готовились встать на якорь ниже Фура-пойнта, на нас обрушился очередной ливень, сопровождаемый мини-тайфуном. Промокнув до нитки, мы изо всех сил пытались снять с подушки становой якорь во время такого мощного ливня, что даже дышать стало трудно. Он лился водопадом вниз по дымовой трубе, затопив топку, и только натянув брезент поверх люков, мы помешали затоплению нижних палуб. Но наконец, когда ливень уже заканчивался, якорь рухнул в воды залива, цепь загремела в клюзе, а облака понеслись прочь через леса над городом, как остатки побежденной армии.
Как нам рассказали, мы прибыли в начале краткого «сухого» сезона — то есть периода случайных перерывов в непрерывном дожде, который длится в этих краях приблизительно с середины июля до середины августа. Несмотря на это, мы ощутили, что пока стоим здесь, не обойтись без ежедневной дозы хинина.
Во Фритауне мы пробыли три дня: как оказалось, более чем достаточно для осмотра весьма ограниченного числа достопримечательностей города. Свободные от вахты члены команды вывалили на берег, как только бросили якорь; для всех, кроме очень немногих, это было первое посещение чёрного континента. В те дни редко кто в Австрии видел темнокожего человека, разве что необычного лакея в свите какого-нибудь венского магната, но не больше.
Поэтому очень любопытно было понаблюдать, как выглядят эти экзотические люди в естественной среде; и в частности, среди команды бродило желание испытать необузданные чувственные страсти и мускусный аромат африканских женщин; научное любопытство, которое нисколько не притупилось после ознакомительной лекции хирурга по венерическим заболеваниям, сопровождаемой аляповатыми цветными диаграммами, и санитаром, демонстрирующим внушающие страх инструменты, используемые в их лечении — так испанская инквизиция показывала заключенному орудия пыток. Мы, кадеты, в значительной степени были избавлены от этих сомнительных дел, но на следующий день пришли к выводу, что тур по кварталу борделей вызвал большое разочарование.
Местный напиток (как сообщили оставшиеся в живых) был отвратительным, климат на берегу похож на горячую махровую салфетку, а что касается девушек, они пахли не только затхлостью, как влажный стог сена, но и вдобавок были довольно чопорными, будучи по большей части прихожанками англиканской или методистской церкви, и вовсе не горели желанием обжиматься с толпой папистов, если не получат доплату в десять процентов.
Большую часть этого визита, за нами, кадетами, строго присматривали — до полудня второго дня мы работали на борту, а после нам приказали переодеться в парадную форму для присутствия на открытом приеме в резиденции губернатора, расположенной на холме — над городом и прямо под огромным военным госпиталем — как мы узнали, его построили таким большим на случай эпидемии лихорадки. Было чертовски жарко и влажно, даже если дождь ослабевал на несколько часов. Но наши оркестранты приложили все усилия, потея, как вареные раки, в мундирах с высоким воротником, и исполнили Штрауса, Целлера, Миллёкера и многих других.
Губернатор и его жена вступили в светскую беседу и с радостью обнаружили, что мы говорим на весьма похвальном английском — под стать представителям местного сообщества. Женщины нарядились в пышные юбки с оборками и шляпы со страусиными перьями, носить которые в таком климате было настоящим мучением. Как мы поняли, большинство жителей Фритауна — потомки рабов, высаженных на берег с кораблей, захваченных Королевским флотом. Но присутствовали и гости из числа местных племен: величественные иссине-черные мусульмане с верховьев плато и местные вожди племени менде. Среди них были две красавицы лет шестнадцати: дочери местного вождя, из школы-интерната на острове Уайт, отдыхающие дома на каникулах.
Мы с Гауссом говорили с ними о погоде и о том о сём, восхищаясь рисунком шрамов на их щеках. Во время беседы одна из сестёр закатила глаза, вздохнула и провела пальцем под воротником закрытой блузки.
— Но неужели, мисс, — сказал я, — живя в этой стране всю жизнь, вы не привыкли к жаре?
Обе рассмеялись.
— Ох, это не столько жара, сколько одежда, понимаете? Когда мы возвращаемся из школы домой, в деревню, мама требует, чтобы мы ходили голыми, как все. Она говорит, что носить одежду незамужним девушкам безнравственно.
Лишь в последний день визита нам, кадетам, дали несколько часов свободы для осмотра Фритауна, в это время дня питейные заведения и дома с плохой репутацией были закрыты. Это действительно оказалось самое любопытное место и совсем не такое, каким я воображал Африку: никаких хижин из тростника в поле зрения, а лишь обшарпанные, грязные улицы — Кларенс-стрит, Гановер-стрит и Бонд-стрит — кирпичные и дощатые дома с чугунными фонарными столбами и полицейские в защитных шлемах в английском стиле, копошащиеся палками среди мусора и заполненных водой выбоин.
Повсюду стервятники, намного меньше размером, чем я представлял: вполне обычная потрепанная домашняя птица, гуляющая по земле и роющаяся в мусоре. Мы с Гауссом пробирались вниз по главному проспекту, Кисси-стрит, от башни с часами к причалу, где стояла лодка, которая должна была забрать нас на борт. Нам пришлось поспешить, потому что огромная масса облаков над морем возвещала о приближении очередного ливня.
Не нашлось ничего стоящего, чтобы купить в качестве сувениров, поэтому мы сделали лишь пару снимков моей фотокамерой и отправили открытки домой из главного почтового отделения, бросив их в красный почтовый ящик с монограммой «КВ». Город скорее разочаровал, а также мы были измотаны изнуряющей, липкий и серой жарой. Торопливо двигаясь по улице, мы остановились и уставились в изумлении. Лачуга называлась «Освежающее бунгало», снаружи висела расписанная вручную табличка, столь великолепная, что, несмотря на неизбежный ливень, я просто должен был записать это в своем блокноте. Она гласила: