А зори здесь тихие… (сборник)

Васильев Борис Львович

– Свои! – громко сказал Плужников. – Кто тут?

– Свои? – из темноты говорили с трудом, в паузах слышалось тяжелое дыхание. – Откуда?

– С улицы, – резко сказал Денищик. – Нашел время допрашивать: немцы наверху. Ты где тут?

– Не подходить, стреляю! Сколько вас?

– Вот чумовой! – возмутился Сальников. – Ну, трое нас, трое. А вас?

– Один – ко мне, остальным не двигаться.

– Один иду, – сказал Плужников. – Не стреляйте.

Растопырив руки, чтобы не наткнуться в темноте, он ушел в черную глубину подвала.

– Жрать хочу, – шепотом

признался Сальников. – Супцу бы сейчас.

Денищик достал плитку шоколада, отломил четвертую часть:

– Держи.

– Откуда взял?

– Одолжил, – усмехнулся пограничник.

– То-то несладкий он.

Вернулся Плужников. Сказал тихо:

– Политрук из 455-го полка. Ноги у него перебиты, вторые сутки лежит.

– Один?

– Товарища вчера убило. Говорит, над ним – дыра на первый этаж. А там к нашим пробраться можно. Только рассвета ждать придется: темно очень.

– Обождем. Пожуй, лейтенант.

– Шоколад, что ли? А политруку?

– Есть и политруку.

– Пошли. Сальников, останешься наблюдать.

У противоположной стены лежал человек, они определили его по прерывистому дыханию и тяжелому запаху крови. Присели рядом. Плужников рассказал, как дрались в костеле, как ушли оттуда, нарвались на немцев и отлеживались потом в каменном отсеке.

– Отлеживались, значит? Молодцы, ребята: кто-то воюет, а мы – отлежимся.

Политрук говорил с трудом. Дыхание было коротким, и у него уже не было сил вздохнуть полной грудью.

– Ну и перебили бы нас там, – сказал Плужников. – Пара гранат, и все дела.

– Гранат испугался?

– Глупо погибать неохота.

– Глупо? Если убил хоть одного, смерть уже оправдана. Нас двести миллионов. Двести! Глупо, когда никого не убил.

– Там очень невыгодная позиция.

– Позиция… У нас одна позиция: не давать им покоя. Чтоб стрелял каждый камень. Знаешь, что они по радио нам кричат?

– Слыхали.

– Слыхали, да не анализировали. Сначала они просто предлагали сдаваться. Запугивали: «Сметем с лица земли». Потом: «Стреляйте комиссаров и коммунистов и переходите к нам». А вчера вечером – новая песня: «Доблестные защитники крепости». Обещают райскую жизнь всем, кто сложит оружие, даже комиссарам и коммунистам. Почему их агитация повернулась на сто восемьдесят градусов? Потому что мы стреляем. Стреляем, а не отлеживаемся.

– Ну, мы сдаваться не собираемся, – сказал Денищик.

– Верю. Верю, потому и говорю. Задача одна: уничтожать живую силу. Очень простая задача.

Политрук говорил что-то еще, а Плужников опять плыл в лодке, и опять через борт плескалась вода, и опять он пил эту воду и никак не мог напиться. И опять на корме сидела Валя в таком ослепительном платье, что у Плужникова слезились глаза. И наверно, поэтому он не смеялся во сне…

Растолкали его, когда рассвело, и он сразу увидел политрука: невероятно худого, заросшего щетиной, среди которой все время двигались искусанные в кровь тонкие губы. На изможденном, покрытом грязью и копотью лице жили только глаза – острые, немигающие, пристально упершиеся в него.

– Выспался?

Возраста у политрука уже

не было.

Втроем они вытащили раненого сквозь пролом на первый этаж покинутой казармы. Здесь стояли двухъярусные койки, покрытые голыми досками: сенники и постельное белье защитники унесли с собой. На полу валялись стреляные гильзы, битый кирпич, обрывки заскорузлого, в засохшей крови обмундирования. Разбитые прямой наводкой простенки зияли провалами.

Политрука уложили на койку, хотели сделать перевязку, но так и не решились отодрать намертво присохшие бинты. От ран шел тяжелый запах.

– Уходите, – сказал политрук. – Оставьте гранату и уходите.

– А вы? – спросил пограничник.

– А я немцев подожду. Граната да шесть патронов в пистолете: будет чем встретить.

Канонада оборвалась резко, будто вдруг выключили все звуки. И сразу зазвучал знакомый, усиленный динамиками голос:

– Доблестные защитники крепости! Немецкое командование призывает вас прекратить бессмысленное сопротивление. Красная армия разбита…

– Врешь, сволочь! – крикнул Денищик. – Брешешь, жаба фашистская!

– Войну не перекричишь. – Политрук чуть усмехнулся. – Она выстрел слышит, а голос – нет. Не горячись.

Иссушающая жара плыла над крепостью, и в этой жаре вспухали и сами собой шевелились трупы. Тяжелый, густо насыщенный пылью и запахом разложения пороховой дым сползал в подвалы. И дети уже не плакали, потому что в сухих глазах давно не было слез.

– Всем, кто в течение получаса выйдет из подвалов без оружия, немецкое командование гарантирует жизнь и свободу по окончании войны. Вспомните о своих семьях, о невестах, женах, матерях. Они ждут вас, солдаты!

Голос замолчал, и молчала крепость. Она молчала тяжело и грозно, измотанная круглосуточными боями, жаждой, бомбежками, голодом. И это молчание было единственным ответом на очередной ультиматум противника.

– О матерях вспомнили, – сказал политрук. – Значит, не ожидал немец такого поворота.

Степь да степь кругом,Путь далек лежит…

Чисто и ясно зазвучала в раскаленном воздухе песня. Родная русская песня о великих просторах и великой тоске. От неожиданности у Плужникова перехватило дыхание, и он изо всех сил стиснул зубы, чтобы сдержать нахлынувшие вдруг слезы. А сильный голос вольно вел песню, и крепость слушала ее, беззвучно рыдая у закопченных амбразур.

– Не могу-у!.. – Сальников упал на пол, вздрагивая, бил кулаками по кирпичам. – Не могу! Мама, маманя песню эту…

– Молчать! – крикнул политрук. – Они же на это и бьют, сволочи! На это, на слезы наши!..

Сальников замолчал. Музыка еще звучала, но сквозь нее Плужников уловил вдруг странный протяжный гул.

Прислушался, не смог разобрать слов, но понял: где-то под развалинами хриплыми, пересохшими глотками нестройно и страшно пели «Интернационал». И поняв это, он встал.

Это есть наш последний и решительный бой… —