Аббат
Шрифт:
— Так, значит, королева Мария содержится в каком-то замке на севере? — переспросил паж.
— Ну да, по крайней мере так говорят. В замке за большой рекой, что там протекает; это только с виду река, а на самом деле — морской рукав, и вод в нем соленая.
— И неужели среди ее подданных, — сказал Адам несколько взволнованным голосом, — не найдется никого, кто попытался бы на свой страх и риск как-нибудь ей помочь?
— Это щекотливый вопрос, — ответил сокольничий, — и я должен сказать тебе, мейстер Роланд, что если ты часто будешь задавать его, то можешь так угодить за решетку какого-нибудь замка, если, конечно, не сочтут за лучшее разом снести тебе голову с плеч, чтобы уже больше не иметь с тобой хлопот. Ишь ты, на свой страх и риск! Господи боже мой, да ведь для Мерри, голубчик, дует сейчас попутный ветер; он в такой силе и вознесся так высоко, что самому дьяволу с ним не совладать.
— Ты увидишь, как благоразумен и как осторожен я буду, мой добрый друг, — сказал Грейм. — Но пресвятая богородица! Что это за красивое здание возле города превращено в развалины? Не было ли здесь игры в аббата Глупости, которая окончилась тем, что спалили церковь?
— Вот опять ты понесся по ветру, словно дикий сокол, которого не остановишь ни окликом, ни приманкой, — сказал его спутник. — Этот вопрос можно задавать только шепотом, и отвечать на него нужно не иначе.
— Если я пробуду здесь долго, — сказал Роланд Грейм, — то, наверно, совсем разучусь говорить. Но все-таки что это за развалины?
— Это Керк-оф-Филд, — тихо, но выразительно произнес сокольничий, прикладывая палец к губам. — И больше ничего не спрашивай. С кем-то здесь прескверно обошлись, а кому-то за это досталось на орехи, и пошла такая кутерьма, конца которой мы, пожалуй, не дождемся при жизни. Бедняга Генри Дарнлей! Право, он смыслил кое-что в соколином деле; но одной ясной лунной ночью его отправили туда, откуда нет возврата.
Воспоминание об этой трагедии было так свежо, что паж в ужасе отвел глаза от развалин здания, в котором она разыгралась; ему отчетливо припомнились обвинения, возведенные на королеву в связи с происшедшим здесь, и эти мысли, нахлынув на него, почти вытеснили зародившееся было в нем сочувствие к ее теперешнему бедственному положению. Сильное возбуждение, вызванное отчасти чувством ужаса, но в еще большей степени — любопытством и живым интересом к новой обстановке, охватило Роланда Грейма, когда он проезжал мимо места, где разыгрались те потрясающие события, известие о которых нарушило душевный покой людей даже в самых отдаленных уголках Шотландии, дойдя до них подобно перекатывающемуся в горах эху далекого грома.
«Теперь или никогда! — думал он. — Именно теперь настало для меня время превратиться из мальчика в мужа и принять участие во всех этих делах, о которых простой народ в деревнях толкует так, словно они совершаются существами какой-то высшей породы. Теперь-то уж я узнаю, как это получилось, что рыцарь Эвенел вознесся над всеми соседними баронами и как удается людям благодаря своей личной доблести и уму пройти путь от дерюжного кафтана до расшитого золотом пурпурного камзола. Говорят, я не отличаюсь глубоким умом; что ж, если это правда, его заменит смелость: ибо я твердо решил, что должен жить настоящей жизнью, а если не выйдет, то лучше не жить совсем».
Честолюбивые мечты, роившиеся в воображении Роланда, сменились сладостными видениями, и он начал строить всякие догадки, когда и где ему доведется снова увидеть Кэтрин Ситон и какова будет их встреча. Погруженный в эти приятные размышления, он вдруг заметил, что они уже въехали в город, и тут все другие чувства уступили место безмерному изумлению, какое обычно испытывает всякий сельский житель, когда он оказывается впервые на улицах большого многолюдного города и, ошеломленный, ощущает себя песчинкой в бурлящем водовороте.
Главная улица Эдинбурга была в ту пору, как и ныне, одной из самых просторных в Европе. Высота домов, разнообразие готических фронтонов, зубчатые стены и балюстрады, венчавшие здания, а также ширина самой улицы могли бы поразить и более привычный к таким зрелищам взор, а для юного Роланда все это было внове. В пределах городских стен теснилось такое огромное население, в то время еще увеличившееся благодаря отрядам лордов — сторонников короля, которые со всех сторон стеклись в Эдинбург к регенту Мерри, — что народ буквально кишел здесь, словно пчелы в улье, сплошь заполняя красивую, широкую улицу. Тогда еще не знали витрин, в которых ныне выставляются для обозрения разные товары: как на наших современных рынках, торговцы раскладывали на открытых лотках, вынесенных прямо на улицу, все, что предназначалось для продажи. И хотя товары были не лучшего качества, все же Роланду Грейму, глядевшему на тюки с кусками фландрского сукна и на образцы гобеленовых тканей, казалось, что здесь сосредоточены все богатства мира; в другом месте его внимание привлекли выставленная напоказ домашняя утварь и столовая посуда. Лотки оружейников с наваленными на них шпагами и кинжалами шотландской выделки, с различными частями доспехов, привезенных из Фландрии, еще более удивили его; на каждом шагу он находил на что поглядеть и от чего прийти в восторг; Адаму Вудкоку стоило немалого труда заставить его двигаться вперед среди всех этих восхитительных зрелищ.
Сновавшая по улицам толпа также была необычайно занятной. Тут какая-то молоденькая леди, укутанная шарфом или с шелковой вуалью на лице, шла легкой походкой сквозь людское скопище, предшествуемая лакеем, который очищал для нее путь, и сопровождаемая пажом, чьей обязанностью было нести ее шлейф, и камеристкой, у которой в руках была большая библия, свидетельствовавшая о том, что госпожа направляется в церковь. Там шли куда-то вместе несколько горожан в накинутых на плечи коротких фламандских плащах, в широких панталонах и куртках с высокими капюшонами, то есть в той одежде, которой шотландцы долго оставались верны, так же как и шляпе с пером. Встретился по пути и реформатский священник в черной женевской мантии с широким поясом; он важно и внимательно слушал, о чем говорили между собой сопровождавшие его люди; а те, несомненно, вели серьезную беседу по какому-то вероисповедному толкованию, которое он избрал темой своей ближайшей проповеди. Короче говоря, прохожие всякого вида и звания шли мимо нескончаемым потоком.
То и дело навстречу Роланду попадался какой-нибудь надменный щеголь в камзоле с разрезами и в' кружевах того же цвета, что и подкладка, с длинной шпагой на одном боку и кинжалом на другом; за ним, как правило, шла свита из нескольких дюжих слуг, по числу которых можно было судить о знатности и богатстве хозяина; у них был воинственный вид, как у настоящих ратников: каждый имел при себе короткий меч и небольшой щит, похожий на те, что в ходу у горцев, — круглый и с острым выступом в центре.
Два таких отряда, возглавляемые, видимо, весьма знатными господами, сошлись лицом к лицу на самой середине улицы, или, как говорили тогда, «на гребнемостовой». Путь, пролегавший здесь, считался наиболее почетным, и его оспаривали для себя в Шотландии с таким же упорством, с каким в южной части острова отстаивали право не уступать встречному дорогу. Так как оба предводителя были равны по положению и, очевидно, испытывали взаимную неприязнь по политическим причинам или в силу давней феодальной вражды, они вплотную подошли друг к другу, не отступив хотя бы на шаг вправо или влево и не выказывая ни малейшего желания посторониться; постояв так с минуту, они извлекли из ножен свои шпаги. Телохранители последовали их примеру: десятка два клинков разом сверкнуло на солнце, и тотчас раздался стук оружия и щитов, с которым смешались возгласы сражавшихся, которые выкрикивали имена своих хозяев. «Эй, наши! Лесли, Лесли, на помощь!» — кричал один, а другие отвечали возгласом: «Ситон! Ситон!» — с каламбурным добавлением: «Вот как разит он!», и восклицали: «Бей холопов Лесли!»
Если до сих пор сокольничему было трудно заставить пажа продолжать путь, то теперь это стало совершенно невозможно. Роланд остановил коня, радостно захлопал в ладоши и, в восторге от стычки, принялся кричать и ругаться так же громко, как и те, кто участвовал в ней.
Шум и крики, поднявшиеся на Хайгейте, — так называлась тогда эта улица, — привели к тому, что в драку ввязалось еще несколько знатных господ со своими слугами, не считая кое-каких случайных прохожих, которые, услыхав, что сражаются между собой представители двух таких выдающихся семейств, тоже приняли участие в стычке, то ли из любви к одной из сторон, то ли из ненависти к противоположной.