Аббатиса Круская

Мюриэл Спарк родилась в 1918 году, а за художественную прозу взялась на пятом десятке лет; до этого, впрочем, были стихи и литературоведческие исследования. Первый успех принесла ей повесть «Memento mori» (1959) — характерное сочетание жестокой насмешливости и холодной, «головной» дидактики. В ней вполне сказалось особое умение писательницы подмечать обычное в необычном и наоборот, поэтому ее повести (осевой жанр ее творчества) нередко оставляют несколько фантасмагорическое впечатление. Спарк достигает эффекта многозначности с помощью как бы

растворенного в тексте иронического сопоставления происшествий, образующих повесть, с иными — другого ряда, другого масштаба, другого смысла, с помощью «сопряжения далековатых вещей».

Так, повесть «Аббатиса Круская» (1974) написана по горячим следам «уотергейтского дела» и довольно скрупулезно воспроизводит схему событий, ставших почти символическим свидетельством кризиса буржуазной демократии. Об этом кризисе, собственно, и идет речь в повести, но для пущей комической наглядности «уотергейтский» сюжет развертывается в стенах католического монастыря. Прямой объект сгущенно-иронического, гротескного, пародийного изображения — быт и нравы отгороженной от мира женской монашеской общины, где происходит то же или почти то же (эта порой незаметная разница для Спарк очень существенна), что и везде на Западе: сексуальная революция, кризис доверия, взаимоотчуждение элиты и массы, коррупция и махинации власть имущих и т. д.

Повести и рассказы Спарк 1950—60-х годов составили однотомник избранного «На публику», опубликованный издательством «Молодая гвардия» в 1971 году. «Аббатиса Круская» — произведение нового этапа. Здесь сатира более масштабна, насмешка более сурова, издевка граничит с безнадежностью. Однако, как, надо полагать, убедится читатель, ирония Спарк не огрубела и не притупилась, изобретательность не иссякла и способность увлекать и ошеломлять читателя то приятными, то неприятными неожиданностями не пропала.

«Аббатиса Круская» будет опубликована издательством «Прогресс» в сборнике «Современная зарубежная повесть».

В. С. Муравьев.

— Сестра Уинифрида, — внятно и громко выговаривает аббатиса, и воздух впитывает ее слова, — а чем же плох испытанный метод замочной скважины?

Сестра Уинифрида отзывается с жалобным изумленьем, обличающим глупость безграничную и непроглядную:

— Как же, мать аббатиса, мы, помните, это обсуждали...

— Помолчим! — говорит аббатиса. — Предадимся медитации в молчании.

Она смотрит на тополя вдоль аллеи, словно деревья подслушивают. Стоит ясная осень, тополя отбрасывают предвечерние тени, и тени их устилают путь ровной безмолвной чередою, как молитвенно простертые монахини стародавнего ордена. Аббатиса Круская, стройная и высокая,

сама как пирамидальный тополь, потупляет светлые глаза и видит гравий, по которому ступают, ступают и ступают четыре черных туфли по две враз, и так до самого конца медитации, проведенной сквозь строй тополиной тайной полиции.

На открытом месте, на лужайке, их минует полицейский наряд, двое в темной форме, с овчарками на коротких тугих поводках. Мужчины смотрят мимо, монахини проходят как ни в чем не бывало.

Идут минуты, и здесь, на открытой лужайке, снова звучит голос аббатисы. Ее точеное белое лицо сияет английской красотой в белой рамке монашеского чепца. От роду ей сорок два года; в роду ее четырнадцать поколений бледных и владетельных английских предков и еще десять французских, их общими усилиями изваян ее изумительный череп.

— Сестра Уинифрида, — говорит она, — аллея медитации прослушивается насквозь. Вам это было повторено несколько раз. Вы это когда-нибудь усвоите?

Сестра Уинифрида останавливается и пробует думать. Она оглаживает свое черное одеяние и теребит четки, свисающие с ее пояса. Как ни странно, она одного роста с аббатисой, но не быть ей ни башней, ни шпилем: она всего лишь британская матрона, чему не помехой ни чепец, ни обеты, ни непомерное телесное целомудрие, заполняющее ее быстротечные дни. Уинифрида стоит посреди лужайки, глядит на аббатису, и вскоре в ее омраченном сознании — краю вечной полуночи — словно чудо брезжит крохотное полярное солнце, световой диск в ореоле.

— Это как, мать аббатиса, — говорит она, — это значит, на тополях тоже аппараты?

— Конечно, на деревьях аппараты, — говорит аббатиса. — Разве можно обойтись без них сейчас, когда скандал подступает к нашим стенам? Но узнав об этом, вы этого, так сказать, не знаете. Нам надо себя обезопасить, а в чем наша безопасность состоит, знаю одна я, смотри Устав святого Бенедикта. Я ваша совесть и высший авторитет. Вы беспрекословно исполняете мою волю.

— Но мы же ведь все-таки не совсем простые бенедиктинки, разве нет? — спрашивает сестра Уинифрида с беспросветной наивностью. — Иезуиты...

— Сестра Уинифрида, — говорит аббатиса со своей невозмутимой высоты, — вокруг нас неистовствует скандал, и вы в нем увязли по самые уши, нравится это вам или нет. Раз я говорю смотри древний Устав, значит, смотри древний Устав. Раз я говорю, что иезуиты иезуитствуют, значит, они иезуитствуют.

Из часовни доносится звон колокола. Мягкий осенний вечер, шесть часов.

— Мы идем к вечерне, нравится это вам или не нравится.

— Но я же как раз люблю вечерню. Я люблю все часы молитвенного правила, — обиженно блеет благочестивая Уинифрида, и недоуменье ее монотонно и безысходно.

Они шествуют, обе статные и высокие, аббатиса как башня слоновой кости, а Уинифрида как миловидная домохозяйка, жена бизнесмена — и превосходная, конечно, была бы теннисистка-любительница.

— Часовня не прослушивается, — попутно замечает мать аббатиса. — Исповедальни тоже нет. Может, оно и странно, но как-то я решила не оборудовать исповедальни — во всяком случае пока.

Мать аббатиса вся в белом. Уинифрида в черном. Другие сестры черницы гуськом поспешают в часовню за ними, и вечерня начинается.