Шрифт:
Туристы. Водораздел. К середине подъема турики стали дохнуть.
Когда ехали из города на красивом автобусе, смотрели через дымчатые стекла на Такмак, торчащий, как клык, из дальнего, обрывистого берега Енисея — ждали, наверное, веселой прогулки, пикничка на природе. Но автобус остался на шоссе под лесистым обрывом и модная экскурсоводша в юбке-брюках и шпионских темных очках угнала группу по узкой тропе, зажатой высоким сырым сосняком. Поначалу шагали бодро, с разговорами, пацаны помоложе заигрывали с экскурсоводшей, молодожены держались под ручку, старики готовили фотоаппараты. Сосны закрывали все, кроме полоски неба над головой и ближайшего изгиба тропы, и казалось, что вершина вот уже, через сотню шагов. А тропа забирала все круче, теснее подступал лес, уже
Хасан один остался рядом с неутомимой проводницей, внимательно слушал дежурный рассказ про Столбы — уникальное и неповторимое явление природы.
Там, где сосны совсем сомкнулись над тропой, из кустов с треском выломились навстречу группе двое — в галифе и гимнастерках старого пошива и милицейских фуражках — лихорадочно забегали глазами по лицам:
— Не видали? Не пробегал?
— Кто?
— Бритый, с номером. Особо опасный рецидивист. Весь конвой вырезал, где-то здесь бегает, — и ломанулись обратно в чащу.
На туриков совсем стало жалко смотреть, они сбились в кучку, затравленно озираясь. Не прошли и пяти шагов, как возник бритоголовый в ватнике с номером.
— Жрачку давай! — заорал он, страшно вращая бельмами. — Гони пайку! Всех замочу! — похватал припасенную для пикничка провизию из подставленных с готовностью сумок, запихал, сколько влезло, в карманы, за пазуху — и нырнул в лес.
Турики, не чуя ног, припустили наверх. Хасан свернул за бритым. На опушке неподалеку рецидивист и милицейские фуражки сортировали добычу — консервы, бутерброды с колбаской, помидоры. Хасан невозмутимо подошел, выбрал что посвежее.
— «Изюбри», что ли? — спросил он, закусывая. — Все туриков бомбите?
— А тебе чего?
— Ничего. Про вас волнуюсь. Доиграетесь когда-нибудь.
— А ты кто такой? — протянул «особо опасный».
— Не знаешь?
— Первый раз вижу.
— И еще раз увидишь, — Хасан усмехнулся, взял кое-что из закуски в карман и двинулся дальше.
Тропа снова вильнула на подъеме, и сквозь поредевшие сосны возник Коммунар. Коммунар, столбик на самом деле небольшой и не слишком интересный, стоял крайним, первым был виден с тропы и потому казался чудовищно громадным. Он, как из детских кубиков, криво сложен был из тысячетонных голышей, уходящих высоко в небо, и Хасан, как много лет назад ребенком, испытал мгновенный сладкий ужас, представив, будто с гулом сдвинулись, разъехались каменные блоки и, сотрясая землю, сминая, как траву, вековые сосны, покатились вниз…
Экскурсоводша рассказывала, что в пятом году местные революционеры водрузили на верхушке Коммунара флаг, за что столб и получил свое название, и вот уже почти сто лет красный флаг реет над Столбами и каждую весну по традиции обновляется, в чем каждый может убедиться, глянув вверх.
Но Хасана уже не интересовала ни модная тетка, ни случайные попутчики. Он обогнул Коммунар и оказался на площади под Первым столбом. Это было самое людное место в заповеднике: турики, и организованные, и дикие, обычно толклись у Первого. Земля тут была утоптана так, что ни одна живая травинка не могла пробиться из нее, а огромные сосны стояли над землей на корнях. Массив Первого, к подножию которого прилепился, как бедный родственник, Коммунар, был посечен во все стороны глубокими расщелинами — от земли шли глыбы с двадцатиэтажный дом, сверху, где выветривало сильнее, внавал лежали камни помельче. Тут и там до самой вершины щелей росли скрученные ветром березы. Камень сплошь покрыт был черным шершавым мхом, серые отоптанные тропинки указывали ходы наверх. В основном ходы петляли вдоль щелей, по карнизам, но иногда пролегали прямо по нависающему каменному пузу, над пропастью. Как обычно в воскресенье, Первый был, как разноцветными муравьями, густо облеплен туриками, они гуськом, осторожно ползли
В общем, все было как десять лет назад, но слеза умиления не прошибла Хасана от долгожданной встречи родными местами. Он будто не на Столбы, а на воскресный базар угодил: по всей площади в ряд выстроились пестрые киоски, из которых вразнобой орала музыка — из каждого своя; крикливые кавказцы на десятке мангалов жарили шашлыки; шипели отпотевшие аппараты и «пепси-колы», из других струились в вафельные стаканчики белые языки мороженого; тут давали в прокат калоши и страховочные пояса для слабонервных, там зазывали на увлекательную экскурсию к дальним столбам — на Китай и Большой Беркут, к Деду и Бабке, рядом расставили треноги и стенды фотографы с дорогими камерами. Хасан неприкаянно брел сквозь орущую, жующую, веселую толпу и мрачнел с каждым шагом.
У подножия столба собрались зрители. На камнях над ними фигурял пацан в диковинном пестром наряде: бархатной красной феске, красной же развилке-безрукавке и малиновых шароварах, перехваченных желтым кушаком, в калошах, прикрученных тесемками. На поясе у него болтался длинный, чуть не по колено, кинжал. Пацан легко взлетел над головами туриков по вертикальной стене, под громкий девичий «ах…» сделал стойку на руках над невысоким обрывом и — будто бы сорвавшись, щекоча нервы — провернулся на одной руке и перепрыгнул на другой камень через расщелину, тут вообще завис вниз головой и так спустился, перебирая внизу ладонями. Зрители дружно захлопали, а парень сорвал с головы феску и пошел, собирая в нее четвертаки и червонцы. Нахлобучил вместе с деньгами на место — тут же подскочил фотограф, и первая парочка подошла увековечиться в обнимку с ряженым.
Хасан, раздвинув толпу, неторопливо шагнул к пацану.
— Эй, уйди из кадра! — крикнул сзади фотограф.
Хасан не обернулся.
— Ты — абрек? — негромко спросил он, тяжело глядя в курносую круглую физиономию под феской.
— Что, читать разучился, дядя? — тот ткнул пальцем себе в лоб, где по краю фески золотом было вышито: «АБРЕКЪ». — Иди в очередь!
Хасан железной пятерней скомкал феску у него на голове вместе с деньгами и волосами, сорвал, и той же рукой наотмашь дал прямо в безоблачную белозубую улыбку. Пацан отлетел, парочка брызнула в стороны, зрители ахнули и расступились.
— Какой ты абрек! — сказал Хасан. — Клоун ты дешевый!
— Ты что, дядя… с болта сорвался? — пацан промакнул ладонью разбитые губы, глянул на кровь. — Я ж тебя… — схватился он за кинжал.
— Собери остальных. И чтобы через полчаса были на Скитальце — все до одного! — Хасан повернулся и пошел сквозь расступившуюся перед ним растерянную толпу.
— Отдай феску, ты! — заорал вслед сбитый с толку пацан.
— За феску абреки жизнью рисковали! А ты ее продал! — Хасан опрокинул феску и высыпал на землю мятые бумажки. И пошел, уже не оглядываясь…
Он поднялся на Галину площадку — узкий карниз над пропастью на Втором столбе. Вытащил тяжелый камень из щели и вынул по очереди, любовно поглаживая, осматривая каждую вещь: «корону» — пурпурную феску, расшитую золотой и серебряной нитью и бисером, бархатную развилку, также расшитую по кромке, кавказский кинжал в серебре, пятиметровый шелковый кушак, шаровары огромного объема и калоши. Снял цивильный пиджачишко и ногой отправил его в тайник…
Скиталец — абречий дом — представлял собой просторную расщелину под Вторым столбом, накрытую сверху, как крышей, плоской плитой. Внутрь вел узкий лаз, внизу устроены были нары и печка. От Скитальца на две стороны был обрыв, сзади его прикрывала громада Второго, подойти можно было только одной тропой.