Ад-184. Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают
Шрифт:
Пробыл я в этом госпитале с октября 1941 по весну 1942 г. А в мае нас всех, кто мог ходить, под конвоем отправили на станцию Вязьма, и перевезли в „шталаг“ Молодечно в Белоруссию. Там я опять попал в лазарет. Разговор был в Молодечно, что немцы хотели в здании госпиталя в Вязьме ремонт сделать и разместить там своих солдат. Всех неходячих вывезли и расстреляли, а врачей наших собрали и предложили им лечить немцев. Отказались наши. Немцы врачей тоже расстреляли, местные говорили. Потом отправили нас в Германию, в Чехословакию, откуда я бежал, был в партизанах. Затем, после освобождения нашими войсками, воевал в РККА до конца войны. Награжден.
Сколько у меня под Вязьмой товарищей
123
Шлячков Б. И. Воспоминания о лагере военнопленных «Дулаг-184» // Архив МАОПО «Народная память о защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский Мемориал».
Вадим Николаевич Шимкевич, бывший слесарь-лекальщик одного из московских электрозаводов, в июле 1941 г. добровольцем ушел в ополчение, став рядовым Второй дивизии народного ополчения Сталинского района Москвы. В октябре 1941 г. дивизия, вошедшая в 19-ю армию генерала Лукина, в считанные дни растаяла в боях, попала в окружение, а ее остатки пробивались к своим в районе печально известного с. Богородицкое, что к северу-западу от Вязьмы, по необъятным смоленским лесам. Лютую зиму 1941/42 г. он смог перезимовать у добрых людей, которые подобрали его, замерзающего, на дороге. Однако весной 1942 г. Шимкевич был схвачен полицаями и отправлен в Германию на принудительные работы, где выжить ему помогло его довоенное увлечение футболом. Его взяли в свою команду французские военнопленные, которые жили не в пример лучше советских. Это дало возможность автору не умереть с голоду. Однако такое пассивное времяпровождение было не для него, он занялся подпольной антифашистской работой, что в конце концов привело его в лагерь смерти Дахау. Оттуда его, уже отправленного в мертвецкую, спасли американские солдаты.
«Из заиндевевшего Вяземского леса все еще были слышны выстрелы и крики, откуда солдаты Гитлера все продолжали выводить пленных. Один держался рукой за плечо, сквозь пальцы которого сочилась кровь. У красноармейца вся голова была в бинтах, и он отплевывался кровью. Ополченец, раненный в руку и ковылявший впереди меня, вдруг бросился бежать, только и успел преодолеть канаву – и тут же поплатился жизнью.
На вспаханном поле, которое находилось рядом с лесом, немцы согнали сюда до трех десятков плененных. По сторонам этого поля была расставлена охрана – пастухи этого скорбного стада, теперь каждый вооруженный немец властвовал над моей жизнью, у меня ничего не оставалось, кроме сознания свой беззащитности. Страшная действительность – „плен“ – поразила мое сознание. Это слово и его суть унизило меня – придавило. Страшно, когда отрубают голову, страшнее – когда отнимают душу и ты уже опустошен на всю жизнь.
Ныла у меня спина, и болели плечи, а затем боли появились и в голове. Ощущение было такое, будто кто-то со стороны затылка, под правое ухо неожиданно втыкал мне иглу, и пронзительная боль туманила на миг мое сознание, дергались голова и шея, после чего на короткое время боль отступала, а потом снова была боль. И мне пришлось искать причину возникновения этой боли.
Вероятно, приклад немца пришелся мне вскользь по каске, и всю силу удара приняли на себя голова, плечи и спина. А если бы удар попал прямо в цель, то разбил бы голову. Зажмурил глаза, с мольбой зашептал:
– Мамочка, защити! За какие грехи мне такие испытания? Я уже получил все: ранения и контузию – и под землей лежал, и оглохшим был.
Ночь укрыла землю. Вчерашние воины не понимали, как они, такая масса мужчин, оказались в таком положении? От холода и от сознания непоправимой беды мало кто мог спать в эту первую тяжелую ночь плена. Засыпавшие и просыпавшиеся люди мучились тревогой, стонали и бредили.
Только начало светать, как весь пленный табор криками и выстрелами подняли и построили в ряды, дали команду, и скорбная лента людей потекла по дороге.
– Шнеллер! Темпо! – покрикивали на пленных наглые конвоиры.
Хлюпают, чавкают по грязи ноги. Пленные бредут молча, низко опустив головы. Холодный пронизывающий ветер пробирает их до костей. Натянув на уши отвороты пилоток, подняв воротники и засунув глубже руки в карманы или в рукава шинели, идут, согнувшись, идут под хриплый непрекращающийся простуженный кашель.
– Шнель! Русише швайне! – окриком подгоняли пленных конвоиры.
После нескольких часов изнуряющего марша впереди показались строения какого-то городка. Высокие печные трубы сожженных строений тупо уставились в неприветливое холодное октябрьское небо. Слабо и безвольно, как в прореху, заморосил дождь со снегом.
Пленников гонят по узкой улице, которая похожа на густое месиво. Кое-где еще стоят уцелевшие дома, где среди двора видны оборонительные траншеи. Ветер носит по земле мокрые обрывки бумаг и другого хлама.
Потом навстречу пленникам стали встречаться заплаканные женщины, они возвращались на родное пепелище, тащили на себе или везли на тележках и тачках жалкие остатки спасенного имущества. Они плакали, сожалея, что все вокруг было сожжено и разрушено. И пленные были потрясены видом сожженного городка и с участием смотрели на изможденные лица и заплаканные глаза женщин и дряхлых стариков.
В изнеможении остановилась старая женщина, грудь ее распирало в тяжелом дыхании, и она, держась за ручку двухколесной тележки, немигающими глазами смотрела на нас. Нет, она не плакала, но на ее лице была написана такая скорбь. А рядом с ней стоял древний дед – его худые щеки тряслись, а глаза с красными веками слезились.
– Да это никак Вязьма! – произнес чей-то осипший голос. И старик, стоявший возле тележки, согласно закивал головой.
Колонна стала огибать сожженный городок, и пленные увидели на его окраине разбитые кирпичные и деревянные корпуса завода, которые были без крыш и окон и где были видны дымящиеся легкой дымкой бугры, похожие на горняцкие терриконы. Все это было огорожено колючей проволокой. Как потом мы узнали, на этом месте был когда-то заводик, разбомбленный и сожженный фашистской авиацией, на котором когда-то жали растительные масла из конопли и проса.
Перед основным лагерем был „предбанник“ – поле, огороженное колючей проволокой, – сюда и загнали нашу колонну.
Погода с каждым часом портилась, вскоре неприветливые облака обрушили на нас уже не моросящий дождь, а дождь пополам со снегом.
Встречавшему нас гитлеровскому офицеру такая погода, как говорят, была на руку: чем хуже, тем лучше. Он и его солдаты были одеты в дождевики, им не страшен ни ветер, ни дождь со снегом.
Следует новая команда офицера, а затем и перевод: