Ад в тихой обители
Шрифт:
Пауэрскорт, пожелай он обнаружить свои дерзкие мысли, сказал бы, что ни к чему пугать паству загробным пламенем преисподней, когда адский костер уже пылает внутри собора. Раздался стук в дверь. Вошли доктор Вильямс — красавец не старше тридцати, с большим медицинским саквояжем, и сам епископ Комптона. Обменявшись приветствиями, все чинно расселись (естественно! какая бы жуть ни случилась, прежде всего приличия и благородные манеры).
— Доктор сообщил мне страшную весть, и мы немедленно направились сюда. Поистине ужасно! — молвил епископ, покачав головой.
Вспомнился рассказ декана в поезде. Вряд ли текстуальный анализ евангельских источников мог
— Доктор Вильямс, — обратился к врачу Пауэрскорт, — вам удалось предварительно осмотреть тело погибшего Артура Рада?
— Вполне.
— Тогда, если позволите, вопрос: его сожгли заживо либо умертвили, прежде чем насадить на вертел?
Лицо декана передернулось от столь шокирующих слов. Врач быстро взглянул на него, словно испрашивал разрешения. Плотнее закутавшись в мантию, декан слегка опустил подбородок.
— Пока нет абсолютной ясности, — ответил медик, — нужен вторичный осмотр, когда, простите, труп перестанет дымиться. Однако я почти уверен, что этот человек был убит раньше, до помещения в очаг.
— Чем обоснован такой вывод?
Пауэрскорт пока не знал, имеет ли интересующий его момент принципиальное значение, но это, по крайней мере, могло сказать кое-что о преступнике: маньяк или же просто убийца с пристрастием к жутким эффектам.
— Вы извините, лорд Пауэрскорт, но если б человека проткнули насквозь еще живым, он бы страшно кричал, разбудив спящих неподалеку певчих. Поскольку шума не было, я полагаю, он уже был мертв.
— Благодарю, благодарю вас, доктор.
И разумеется, декан тотчас вернул разговор в нужное ему русло.
— Перед самым вашим приходом, лорд-епископ, — начал он, сверля взглядом Мортона-филолога, — мы подняли вопрос о допустимых ракурсах освещения этого дикого происшествия.
Взгляд епископа не совсем убеждал в надлежащем внимании к сказанному.
— И мной было подчеркнуто, — продолжал втолковывать декан, — что эхо громкого скандала отзовется значительным ущербом как для нашего собора, так и для англиканской церкви в целом. Детали случившегося нынче в предрассветной мгле не следует выставлять на всеобщее обозрение при свете дня. Необходимо подумать о том, какой шум поднимут газеты, а также о предстоящем торжестве по случаю тысячелетия Комптонского собора.
Понятно: предлагается замять дело. В памяти Пауэрскорта всплыли обстоятельства сходной истории, когда несколько лет назад принц Уэльский пожелал сохранить в тайне случившееся во дворце Сандрингхем-Хаус убийство его старшего сына. Тоже была зима, тоже шел снег, таким же толстым белым одеялом окутавший сады и крыши дворца. Врачей тогда привлекли к сочинению медицинских бюллетеней для любопытной публики и журналистов. А как там, между прочим, доктор Блэкстаф? Наверняка еще спит. Очень, очень похоже, что и он, в компании с дворецким, измыслил целую повесть, чтобы скрыть правду насчет смерти канцлера Юстаса…
Епископ внимательно слушал декана. На голубой деканской мантии взгляд сыщика заметил оторванный карман. Видимо, экономка не досмотрела.
— И я подумал, лорд-епископ, — гнул свою линию декан, — почему бы не объявить, что бедняга Артур Рад умер во сне? Зачем людям все эти кошмарные подробности? В пользу этого варианта, — заспешил он с аргументами, почувствовав неодобрение главы собора, — возможность тем самым причинить меньше боли семье покойного, меньше горьких переживаний всем членам нашей соборной общины, меньше бед нашей англиканской церкви.
Декан замолчал. Доктор Вильямс устремил на епископа испытующий взгляд, словно оценивая крепость его организма. С той же выжидательностью смотрел на епископа шеф полиции. В Комптоне бытовало мнение, что именно декан правит собором и если не железной, то достаточно твердой рукой. Пауэрскорта поразило выражение глаз декана: они блестели азартной тревогой игрока, карта которого вдруг может оказаться битой.
— Мой дорогой декан, — негромко проговорил епископ, — мне понятны все выигрышные стороны этого предложения. Однако оно совершенно неприемлемо. Быть может, факел нашей церкви сегодня горит не столь ярко, как прежде: быть может, свечи наших храмов даже угасают, но это не дает нам права отклониться от пути истины. Чего же еще, как не глубокой веры в Господа, в святой завет блюсти истину, нам держаться? Меня не беспокоит, какой скандал поднимется вокруг собора и нашего города. Меня не беспокоит, что напечатают газеты и сколь зловещие истории они изложат. Меня не беспокоит, если тысячелетний юбилей святилища христиан потускнеет от косых взглядов и дурной славы. Церковь должна говорить правду. Нашу правду — правду смирения, искупления, правду невидимой и зачастую неощущаемой любви Господней, правду, которую порой бывает трудно принять. И постигшее бедного Артура Рада, скрывать нельзя. И эту правду мы должны вынести, признать. Признать, что преступление произошло у нас — у нас, пастырей, по святому чину и обету зовущих любить ближнего, как самого себя. В страшной кончине Артура Рада тот же промысел Божий, что когда-то явился в смерти на кресте. Нам должно хранить верность истине, декан. Иного нам не дано.
Воцарилось молчание. Нет, все-таки недаром епископ-профессор годами корпел над версиями заветных евангельских текстов, сличая каждую буковку в словах древних, давно канувших языков. Настал час — ранний час английского холодного зимнего утра с обильным снегопадом, — когда, сохранив сквозь все испытания веру в промысел Божий, этот епископ дал ответ. С искупительной прямотой ответил на предложение солгать и увильнуть. Над местом декана в соборе тоже есть надпись, вспомнил Пауэрскорт. Слово, не означающее ничего ни в светской, ни в духовной сфере, всего лишь указание начальственной должности — «Deaconus», декан. А над епископским креслом определение особой личности: «Episcopus. Beatus Vir». Сэр Питер по-новому, с глубоким уважением взглянул на Джарвиса Бентли Мортона — «Епископ, муж благословенный».
Декан, однако, не замедлил парировать удар. На удивление легко для его крупного телосложения он вскочил на ноги, с жаром заговорил.
— Мой дорогой епископ! — эхом возвратил он теплое дружеское обращение своему руководителю. — Как замечательно вы говорили! Как мудро вы напомнили о нашем христианском долге, нашей ответственности перед паствой. Никогда мне не достичь такого красноречия!
Пауэрскорт заметил иронично дрогнувшие губы главного констебля, который, видимо, был постоянным зрителем этого ристалища и превосходно изучил характер взаимоотношений декана и епископа.