Ад

Маринина Александра

Камень удрученно вздохнул. Нет, никогда ему до конца не понять этих человеков. Уж больно странно они устроены.

– Ты, наверное, устал, отдохнуть хочешь? – осторожно спросил он Ворона.

– Да я в порядке, – бодро откликнулся тот. – Какая такая усталость в мои-то годы? Что я, старая развалина, по-твоему? Я в ноябрь девяносто шестого хочу слетать, не возражаешь?

– А что там?

– Ну, там может про Николая Дмитриевича что-нибудь интересное выплыть. Все-таки переименование праздника – это тебе не кот начхал.

Камень вспомнил, что в девяносто шестом году указом президента праздник годовщины Великой Октябрьской социалистической революции был переименован в День

примирения и согласия. Пожалуй, Ворон прав, генерал-лейтенант Головин не мог остаться к этому равнодушным.

* * *

Переименование праздника Николай Дмитриевич воспринял как пощечину и долго не мог успокоиться.

– Я могу понять, что нынешние воззрения порицают насильственное свержение власти, – говорил он, придя 7 ноября в гости к дочери и зятю. – Я даже готов смириться с тем, что коммунисты, сделавшие эту революцию, сегодня не в чести. Но почему надо переименовывать этот день? Почему надо вычеркивать его из истории? Что, история от этого станет другой? Переименуем праздник – и как будто никакой революции не было? Что за бред? Я уж не говорю о том, что переименование праздника Великого Октября – это верх неблагодарности.

– Почему? – удивилась Люба.

Она действительно не понимала, о какой благодарности может идти речь.

– Потому что все, кто сегодня у власти, родились после революции.

– И что?

– А то, что если бы революции не было, то они не родились бы. Их бы просто не было на свете. Жизнь была бы другой, социальное устройство другое, и их родители просто не встретились бы, неужели непонятно? А даже если и встретились бы, то у них родились бы совсем другие дети, потому что зачаты эти дети были бы в другие дни и в других условиях. Поэтому каждый из ныне живущих должен быть благодарен любому событию из прошлого, потому что каждое такое событие привело нас к той жизни, которой мы сейчас живем. Если уж на то пошло, то без той революции ваш Ельцин не был бы сейчас президентом великой страны, даже если бы ухитрился все-таки родиться.

– Папа! – Люба не могла скрыть изумления. – Откуда такие мысли? Ты никогда раньше не говорил ничего подобного. Я даже не предполагала, что ты можешь так рассуждать.

– Как – так? – нахмурился Головин.

– Ну… – Она замялась. – Так интересно. Нетривиально.

И тут же прикусила язык. Получается, она сейчас сказала своему отцу, что до этой минуты считала его тривиальным и неинтересным человеком.

– А ты что же, не согласна со мной?

– Почему же? Согласна. Только все равно это как-то… необычно для меня. Но ты прав, конечно.

Николай Дмитриевич возмущался еще три дня, пока не настал День милиции и не прогремел взрыв на Котляковском кладбище, в результате которого погибли тринадцать человек и около восьмидесяти получили ранения.

– Это плевок в лицо всей милиции! – бушевал Головин. – Это полный беспредел! Это откровенная демонстрация превосходства бандитского мира и его уверенности в собственной безнаказанности.

Телефонная трубка вибрировала в руках Любы – отец изливал свой гнев по телефону. Она слушала отца и не слышала. Сегодня ровно год… Ровно год назад, тоже в День милиции, позвонил Коля и сказал, что у него неприятности и он должен уехать, скрыться. Прошел год. Целый год. Это много или мало? За целый год – только один звонок от сына, в котором Коля предупредил, что звонить в ближайшее время не будет. Сколько это – ближайшее время? Год? Два? Десять? Только бы на секунду услышать его голос, чтобы точно знать: он жив. И кажется, что больше ничего для счастья не нужно. Все остальное у нее есть: жив папа, есть пусть и не любящий, но любимый муж, есть дочь, есть сестра, есть крыша над головой, есть деньги, чтобы ни в чем себе не отказывать, по крайней мере в самом необходимом, есть интересная работа. Правда, здоровье подкачало, но язва – это ерунда, с ней живут долгие годы и не умирают. Все есть у Любы Романовой, чтобы быть счастливой. Одного не хватает: уверенности, что с сыном все в порядке. Теперь, спустя год, она согласна была даже не видеть его и не слышать, только бы знать, что он жив и здоров. Что он есть. Что он где-то ходит и дышит.

В этот день, в эту самую минуту Любе пришло в голову поговорить с Аэллой. Она едва дождалась, пока Николай Дмитриевич перестанет возмущаться и распрощается с ней, и тут же набрала номер подруги. Как хорошо, что появились мобильные телефоны, теперь можно человека найти, где бы он ни находился и чем бы ни занимался.

– Мне нужно с тобой встретиться, – начала Люба.

– Не вопрос. Сегодня я уже не смогу, у меня весь день расписан. Как насчет завтра?

– Завтра – так завтра. В котором часу?

– Давай в три, у меня будет окно.

– Аэлла, я на работе. А вечером нельзя?

– Слушай, – забеспокоилась вдруг Аэлла, – у тебя что-то случилось? Почему надо встречаться? Скажи по телефону.

– Нет, – отказалась Люба, – это не телефонный разговор.

– Хорошо, тогда в девять у меня.

Люба в первый момент заколебалась: примерно в это время обычно возвращается Родислав, и кто же накормит его ужином, если ее не будет дома? На Лелю надежды никакой, во-первых, неизвестно, где она будет в это время, а во-вторых, даже если она окажется дома, то непременно что-нибудь забудет или сделает не так, она указания матери слушает вполуха и никогда ничего из домашних дел не делает как следует, бытовые хлопоты кажутся ей слишком приземленными и недостойными человека, посвятившего себя великой английской поэзии. Но то, ради чего Люба задумала встретиться с Аэллой, пожалуй, стоило неполноценного ужина для мужа и дочери.

Весь следующий день она мучилась сомнениями: сказать ли Родиславу, куда и зачем она отправится вечером и почему ее не будет дома, или придумать какую-нибудь вполне нейтральную ложь вроде косметического салона или дня рождения коллеги по прежней работе. Как он отнесется к ее замыслу? И самое главное: если он ее не одобрит, то где взять деньги? В конце концов она не выдержала и около пяти часов позвонила мужу.

– Родинька, ты занят? Я могу к тебе зайти?

– Конечно, – обрадовался он, – это очень кстати, у меня к тебе есть вопросы.

Люба спустилась с шестого этажа, где располагался кабинет главного бухгалтера, на четвертый, где сидели Бегорский и все его заместители и главные консультанты.

– Андрюха хочет прикупить парочку животноводческих хозяйств, – начал Родислав, едва Люба переступила порог. – Он считает, что мы не можем больше зависеть от поставщиков мяса и птицы, которые постоянно взвинчивают цены и нарушают сроки поставок. Он хочет, чтобы у нас было собственное сырье.

– Он уже что-то конкретное присмотрел или это пока на уровне разговоров? – спросила Люба.

– Да, у него есть на примете три фермы, где разводят коров, и две птицеводческие, он хочет, чтобы я проработал вопрос и прикинул, какие из них имеет смысл приобрести, чтобы потом не поиметь на свою голову кучу проблем с местными «крышами». Тут мне все понятно, я знаю, как действовать. Но мне хотелось бы получить твои консультации. А еще лучше, чтобы ты поехала вместе со мной посмотреть эти хозяйства, у тебя глаз острый, и людей ты хорошо чувствуешь. Ты же знаешь, – Родислав обезоруживающе улыбнулся, – я доверчив, как лох педальный, ни хрена в людях не разбираюсь.