Ада Даллас
Шрифт:
Я не мог выйти, не мог сидеть на месте! Что делать? Что делать, черт побери?
Сидеть, ждать и надеяться.
Пэкстон заметил мои царапины, подбежал ко мне и заорал. Именно заорал:
– Господин генерал, что с вами?
– Ничего особенного. Упал и ударился о батарею отопления.
Возможно, мне удалось бы выкрутиться, кое-какие шансы сохранялись, если бы в кабинет без стука не ворвался этот сукин сын Джексон. Если бы только он сначала постучал и дал мне возможность спрятаться! Так нет, влетел в кабинет и уставился прямо
Глаза его широко раскрылись, и я понял, что все кончено.
СТИВ ДЖЕКСОН
Все это я вспоминал, пока ехал в Батон-Руж, а передо мной под мрачным дождливым небом, нависшим над зеленой долиной, разворачивалась темная лента шоссе.
По специальному решению законодательного собрания Аду хоронили на территории Капитолия. Ее могила оказалась всего в нескольких футах от бронзовой статуи Хьюи Лонга. В черном были стоявшие на ступенях белой лестницы священнослужители и те, кто понесет гроб, а собравшаяся на зеленой лужайке безразличная к соблюдению ритуала толпа была разодета в самые пестрые тона.
В сочной зеленой траве уже темнел аккуратный овал могилы с горкой земли у изножья. Возле него, явно гордясь своей работой, красовались два могильщика. Завтра могилу укроют дерном, а потом положат плиту из белого камня, и туристы, прочитав надпись, по пути в Капитолий, будут говорить друг другу: "Ада Даллас? Та самая, помните?" И уезжая в Новый Орлеан на фиесту, ради чего, собственно, они и являлись в Луизиану, может, да, а может, и нет, еще раз взглянут на могилу.
На похоронах присутствовало много священников – представителей различных вероисповеданий, хор и мы – те, кому предстояло нести гроб туда, куда обычно несут гробы. Стоя вместе с остальными, я увидел в толпе лицо Томми Далласа. Он постарел, посуровел, словно с него сняли прозрачный чехол. Он кивнул мне и пошевелил губами, видимо, говоря: "Привет, Стив!"
Пел хор, священники читали молитвы и проповеди, но я ничего не слышал. Я смотрел на серебряный гроб и жалел, что он закрыт и я не могу в последний раз увидеть Аду.
Я заставил себя прислушаться к тому, что говорит очередной священник – не знаю, уж какую церковь он представлял, – и услыхал:
– ...ее благородная и бескорыстная преданность народу Луизианы...
Вот это да!
– ...выполняя свой гражданский долг, она не только не жалела своих сил и энергии, но и пожертвовала своей жизнью...
Ну и ну!
– ...эта великая женщина...
А вот это факт, только вовсе не в том смысле, в каком говорил священник.
Я больше не слушал панихиду. Я снова спустился на парашюте памяти в тот день, куда мне хотелось попасть. В тот день, когда море из синего стало темным, когда дул ветер и лил дождь.
"Я хочу заставить мир признать, что я существую. Я хочу заставить его сказать: "Да, ты есть, и никакие удары судьбы не смогли этому помешать. И если я причинял тебе что-либо дурное,
Да, это правда, подумал я.
"Я хочу заставить мир признать, что я существовала, и сделать так, чтобы мир не мог не признать, что я существовала".
Не сможет, сказал я ей.
"Я отплачу каждому негодяю. Каждому, кто когда-либо обидел меня или осудил. Я всем им отплачу. Я хочу, чтобы они знали, кто я и на что я способна. Я раздавлю их, как вот эту медузу".
Ты почти сумела это сделать.
Что она сумела сделать?
Почти все.
Она сумела сделать почти все, что хотела, она наметила себе цель и неуклонно шла к ней, но не поняла, что сама же может стать жертвой на пути осуществления своих замыслов.
Она оставила свой след на земле. Начав с нуля, с ничего, но, сообразив, что удача идет к ней в руки, она заставила мир признать, что существовала. Счастливый случай вывел ее на орбиту, а на землю она упала вовсе не потому, что ее покинуло счастье. Нет, просто она отдала свою жизнь ради меня.
В этом и была ее ошибка. В том, что она любила меня. До самого конца в ней оставалось нечто человеческое, чего она не сумела вытравить из себя. Отсюда и ее обреченность. И – если верить религии – в этом ее спасение.
Она была личностью. При всей ее безнравственности и коррупции, при том, что за ее спиной стояли темные силы, она была человеком незаурядным, хотя незаурядность эта, наверное, целиком состояла из ее жизнеспособности. Но и жизнеспособность не существует вечно, и она превращается в ничто.
Большой ценой заплатила она за признание, с тем чтобы в конце жизни отказаться от него. Кто знает, может, в один прекрасный день она поняла, чего все это стоит.
Я очнулся. Панихида уже кончилась; могильщики бросали на могилу последние лопаты земли.
Притихшая, словно парализованная, толпа постояла еще немного на зеленой лужайке под тусклым небом, потом – сперва медленно, затем все быстрее – начала расходиться.
Я постоял еще немного. Пошел дождь. Кто-то тронул меня за плечо.
Это был Томми Даллас.
– Стив!
Меня удивило такое обращение – мы же, в сущности, едва были знакомы.
– Да?
– У вас найдется минута? Мне надо поговорить с вами.
– Только не сейчас, – сказал я.
Он посмотрел мне прямо в глаза, и я невольно обратил внимание на его осунувшееся лицо.
– Что ж... Впереди еще много времени.
"Смотря для чего, – про себя возразил я. – Будущее становится прошлым, пока ловишь уходящую из крана воду, которая и есть настоящее".
– Правильно. Времени еще много.
Томми ушел. По-видимому, понял, что надо уйти. Я спросил себя: чувствовал ли он что-нибудь к Аде раньше и чувствует ли что-нибудь сейчас? Трудно сказать.
Падали последние комья земли – уходили минуты, часы, годы.
Я повернулся и стал спускаться с лестницы.