Ада Даллас

Уильямс Верт

– Нет, – продолжала Ада, – я не собираюсь посещать приемы. Я не пойду на них, но я заставила этих людей пригласить меня. Вынудила сделать это. Да, вынудила! – Теперь только триумф сиял на ее холодном лице. Потом улыбнулась и совсем другим тоном добавила: – Давай выпьем шампанского.

Я налил вино, и, когда передавал ей бокал, она прикоснулась к моей руке. Больше между нами ничего не произошло.

На следующий день Ада вернулась в Батон-Руж и отправилась в Капитолий. Она ехала в губернаторском черном лимузине, похожем на катафалк, в сопровождении эскорта из шести полицейских на мотоциклах с включенными сиренами. После ее отъезда я почувствовал себя так, словно что-то потерял, – как и в тот день, когда она уехала

и оставила меня одного в гостинице на острове. Да, да, я действительно что-то потерял. Я понял это еще в ту минуту, когда увидел ее танки на Канал-стрит. И дело не в том, что она стала какой-то другой, а в том, что она преуспела, и преуспела полностью. Ничто так не отдаляет вас от победителя, как его успех.

Я все время спрашивал себя, не является ли ее взлет той наивысшей точкой, после которой неизбежно начинается падение и утрата достигнутой власти. Неизбежность существования этой точки я постиг, занявшись по мере возвышения Ады изучением пути, пройденного самыми разными диктаторами. Разумеется, Ада ни в коем случае не была внешне похожа на тех диктаторов-мужчин верхом на коне, какими их любили изображать в учебниках по истории, а ее "кадиллак" ничуть не напоминал лошадь, хоть и имел мотор в 380 лошадиных сил. Но если не принимать во внимание все внешние признаки, она вполне соответствовала общепринятому понятию о диктаторе. А поскольку все они, от Хоремхеба и Наполеона до Хьюи Лонга, были оппортунистами, руководствовались только собственным разумом и заботились в конечном счете лишь о собственной персоне, то в широких масштабах обычно действовали неразумно. Захват ими власти, по-видимому, был в прямой зависимости от того, насколько это устраивало те силы, которых люди интересовали только тогда, когда их можно было использовать.

Так вот, использовав диктатора в качестве копья, силы эти бросали его на произвол судьбы, и тогда начиналось падение.

Не достигла ли она этой точки?

ТОММИ ДАЛЛАС

О том, как танки Ады захватили Новый Орлеан, я прочитал в газете, полученной часа в два дня. Зачем? Вот первый вопрос, который я задал себе. Зачем она так поступила? Она могла бы и не пускаться на подобную крайность, потому что, подождав немного, все равно добилась бы своего.

И еще один вопрос возник у меня: не упустил ли я прекрасную возможность дать ход тому, чем располагал? Но нет, очевидно, не упустил. Поскольку, собственно говоря, еще не собрал достаточно улик. Однако не это до сих пор останавливало меня. Я хотел проделать все сам, лично. А для этого нужно было окончательно окрепнуть.

Я посмотрел на море и вдруг подумал: "А не начать ли мне сегодня же?"

Через минуту я уже был на пляже, бросился в воду и поплыл.

Как только подкатилась волна, я вовремя поднырнул под нее и поплыл дальше. Ярдов через триста я повернул и медленно направился к берегу. Дождавшись приближения очередного вала, я сумел удержаться на гребне и, когда вал схлынул, порадовался, что наконец-то способен справляться с волнами, синхронизировать с ними свои движения. Одна за другой набегали волны, и я позволял им нести меня к берегу. Вскоре я оказался на пляже. Пошатываясь и чувствуя, как подгибаются колени, я вышел из воды, сделал несколько шагов и лег на песок, подставив лицо под горячие лучи солнца.

Вечером на следующий день я принял еще одно решение. Оставив Эрла в коттедже, я сел в машину и отправился в Мобил, проехав примерно двести миль. Остановился я в том же самом мотеле и попросил прислать мне ту же самую рыжую девушку.

– Папочка, ты можешь приезжать ко мне в любое время, – сказала она, когда я прощался с ней на следующий день. – Запомни: в любое время.

После двух лет болезни со мной наконец-то все было в порядке.

Немало часов провел я в размышлениях о том, как расквитаться с

Адой и Сильвестром. Больше ни о чем я думать не мог. Теперь Сильвестра уже не было, но оставалась Ада. По-прежнему для меня не было дела более важного, чем это, но оно перестало быть единственным. Появилось кое-что еще.

Уже темнело, когда я вернулся во Флориду. Эрл сидел в гостиной.

– Упакуй вещи, мой мальчик, – распорядился я, входя в гостиную. – Мы возвращаемся в город.

– Куда, куда, господин губернатор?

– Я сказал – в город. В Новый Орлеан.

Я тщательно завернул снимок в бумагу, положил в папку, спрятал на самое дно чемодана и ласково похлопал чемодан по крышке. В нем находился мой билет – мой обратный билет.

РОБЕРТ ЯНСИ

Я страшно скучал. И вот, когда, казалось, ситуация полностью контролируется, то там, то здесь стали происходить кое-какие события. Это напоминало старый пружинный матрац. Только что его поверхность была ровной и гладкой, как вдруг, едва вы накинули одеяло, со звоном выскакивает пружина и приподнимает одеяло, словно на острие ножа. Вы вдавливаете пружину и опять расправляете одеяло, но выскакивает другая пружина. Вы справляетесь с ней, но тут же слышится ехидный звон третьей пружины, потом четвертой, пятой – и так без конца. В бешенстве вы хватаете молоток и начинаете колотить по матрацу... Именно я и оказался в роли человека, орудующего молотком.

Я неоднократно внушал себе, как нехорошо поодиночке избивать людей, не способных оказать сопротивление, и как мне не нравится подобное занятие. Но тут же я ловил себя на мысли, что лгу. Мне нравилось подобное занятие. Мне нравилось во мраке ночи мчаться в машине по белому асфальту к месту назначения, мне нравилось то, что нам предстояло сделать, мне нравилось возвращаться, сознавая, что дело сделано. Мне нравилось находиться в движении, нравилось иметь определенную цель, нравилось ощущать, что я успешно иду к этой цели. Давно уже я понял, что, если перед тобой стоит выбор – ничего не делать или делать что-то плохое, лучше делать плохое.

Первым, кого мы взяли в работу – мы отказались от намерения разрушить принадлежавшую ему недвижимость, как от действия формально незаконного, – был один человек в районе Лафайета. Ни с того ни с сего он начал выступать с речами против Ады, против администрации штата в целом и против меня особенно. Он даже назвал меня фашистским гангстером. Это был некий Этранжер, владелец магазина скобяных товаров. Его интересы никак не были затронуты, и меня удивило, чего вдруг он полез не в свои дела, начал произносить речь за речью и никак не хотел остановиться.

Вот к нему-то я и поехал однажды вечером, прихватив с собой Пэкстона и еще двоих надежных ребят в штатском. Аде я ничего не сказал.

Сидя в машине, я смотрел, как мои молодцы учили его.

В кромешной тьме среди сосен, вырисовывающихся удлиненными треугольниками на фоне звезд, металась из стороны в сторону черноголовая фигурка в белой ночной рубашке. Я слышал звуки ударов один за другим, каждого отдельно, слышал, как он хрипел и стонал, но не услышал ни единого крика. Меня это даже несколько обеспокоило – естественнее, когда человек в таких случаях кричит. Это здоровее для него и более естественно.

На обратном пути я чувствовал себя необычно: я был потрясен, да, потрясен самим собой. Я получил удовольствие от того, что увидел. Раньше нечто подобное мне удовольствия не доставляло. Я всегда любил хорошую драку, любил побеждать, но не более того. Вероятно, когда у человека появляется вкус к подобным вещам, он становится законченным мерзавцем. Однако вполне возможно, что такая склонность жила во мне и прежде и выбралась наружу теперь, когда я взял на себя обязанность орудовать молотком. И я буду орудовать, буду управлять штатом, и никому меня не остановить. Ни Аде, ни кому-нибудь другому.