Addio
Шрифт:
Кончено… Прости, степь, и не поминай лихом. Буду искать на чужбине счастья и воли. Буду испытывать в себе «всечеловека». Заменю соседей моих, преуспевающих в хищении: чужого и в расхищении своего добра, светлыми образами «мировой» поэзии – Шекспиром, Данте, Гете, Пушкиным… Погружусь в чудотворный источник святого искусства, непричастного злобе дня… Обойду галереи Дрездена и Рима. Осмотрю Венецию, побываю в Лувре. Буду бродить по развалинам: Помпеи… И с священным трепетом восприму великую тайну античных преданий и всецело проникнусь ими. И когда сердце мое закаменеет, когда лишь один чистый и холодный идеал красоты получит к нему доступ, – с гордостью скажу, что я одолел мою скорбь и погибавшую душу мою сохранил на чужбине.
И когда я сошел с
2
Туда, туда, где цветут лимоны (нем.).
Следы мои четко обозначались на влажном снегу. Равнодушное солнце пронизывало воздух сверканием.
Шумно вошел я в комнату и… присмирел. Грустные звуки пианино раздавались в маленьком зале. Изредка дрожащий голос тетушки, преодолевая слезы, присоединялся к этим звукам и наводил на душу невыразимое уныние. И повторяла она один и тот же куплет:
Прости же! Новой жизниЗаря блестит и мне,И встретимся мы скороВ неведомой стране…То было «Addio» Шуберта.
И солнечный луч, игравший на белой стене, снова показался мне лучом умирающим, и неодолимая печаль обняла мою душу…
Сижу дома. На дворе мокро, и выйти невозможно; снег под ногами проваливается; неприязненная сырость пронизывает насквозь. В доме тихо и сухо, и неустанный маятник четко отбивает такт… Тусклый свет лениво льется в плачущие окна. Тетушка неутомимо вяжет и гремит спицами. Я хожу по комнатам, и подолгу останавливаюсь перед окнами, и тоскливо гляжу в них. Сизые тучи густо заслоняют небо. Они вьются, подобно дыму, и быстро уносятся в даль бесконечной чередою. Вдали мрачным туманом встают кусты и расстилается белое поле, изборожденное проталинами. Ближе зияет плотина, усаженная ракитами. Дружные ракиты печально преклоняются по воле ветра и беспомощно простирают гибкие ветви свои, как бы умоляя о пощаде. Еще ближе трепещет сад. Жидкая сирень беспрестанно приникает к сугробам, и целует их, и плачет над ними холодными слезами; важные яблони медлительно кивают и колеблются; синий вишенник разбегается беспокойными волнами и, цепляясь друг за друга, переполняет воздух шумом; густой куст орешника, заслонивший одно из окон залы, отчаянно бьется и с буйным дребезгом хлещет стекла, словно оповещая сад о дерзкой своей отваге… Пруд глухо ревет, перебегая плотину. Мне видно, как лед на нем посинел и безобразно вздулся, покрывшись трещинами, а вокруг плотины выступила темная вода, отразившая в сердитых волнах своих изломанные очертания ракит и зловещее небо. В конце пруда мечется камыш, беспорядочно помахивая мокрыми кистями своими…
Перехожу на другую сторону и смотрю на двор. На дворе пусто. Куда-то пробежала кухарка, фартуком заслонившись от ветра. Сиротливо потрусил и скрылся под крыльцо Волчок, недовольно отряхая мокрые лохмотья свои и уныло поджимая хвост. Быстро и осторожно пробежала кошка к амбарам… И снова пусто. Ветер рвет и щетинит застрехи, свободные от снега, и сердито ударяет ставнем кухни. В небе крутятся тучи… Сумрачная даль замыкает поле. Дозорный курган мрачно чернеет.
Боже, какая скука! Никогда хутор не казался мне таким склепом, и никогда такой мрак не угнетал меня. Уж не напиться ли мне и не забыться ли в пьяном веселье… О, если бы скорее отсюда…
– Нет ли письма теперь? – робко осведомляется тетка и с тоскою глядит на меня слезящимися глазами.
Я первый раз вспомнил о почте, и дыхание мое радостно стеснилось. Мне даже показалось, что небо внезапно просветлело и повеселели комнаты, переполненные сумраком. И вместе с этим мне стало стыдно. Область отвратительнейшей душевной возни и мучительных сомнений в конфузе отступила на задний план, и величавый образ необъятной отчизны встал, и вырос, и всецело заполонил мое воображение. Образ этот пришел как бы извне, светлый и величественный. Внутренний мой мир, казалось, совсем отсутствовал в созидании этого образа и ни одной печальной чертой не потревожил его ясных очертаний. И когда я вспомнил – все мои встречи и мои наблюдения показались мне мелкими и случайными, а выводы грешили преувеличенной мрачностью. Я в трепете жаждал разоблачений и поправок… И вдруг мне стало казаться, что именно это почта, где лежат целые груды журналов и газет, упразднит мои скорби и примирит меня с родиной. О, я не сожгу тогда свои корабли и пошлю к черту «святыню красоты» со всеми ее приманками и античными перспективами. Целый месяц не видал я газеты, и целый месяц хутор на Грязнуше отделен от мира.
Я кликнул Семена, который вечно подшивал подметки в передней комнатке, но его не было. Тогда я закутался в шубу и направился в людскую. Там облаками ходил дым и мои домочадцы плотно восседали вокруг стола. Водка в зеленоватом полуштофе и ломоть черного хлеба, круто посыпанный солью, услаждали их души. Когда я входил, ораторствовал Яков.
– Прямое дело по указу! – говорил он, – уборка уборкой, а указ указом… Сорок рублей бери за десятину, и шабаш!.. А кто взял меньше, прямо, господи благослови, к исправнику. Там, брат, разговор короткий!
– Да ты видел указ-то? – в некотором недоумении спросил Семен.
– Чего – видел? – огрызнулся Яков и молодцевато сплюнул: – чай, видали! Я вот в позапрошлую среду в Липяги ездил – мужичок мне встретился: тот, мало того – слыхать, – своими глазами видел. Висит, говорит, в волостной на стенке, и еще насчет земли висит…
– Это насчет прирезки? – живо отозвался Михайло.
– И насчет прирезки и насчет – не болтать, чтоб до поры, до времени… Дело известное!
– Я вот тоже странницу встретила… – начала было Анна, но тут домочадцы заметили меня и несколько переконфузились.
– Что это вы затеяли? – спросил я, указывая на полуштоф.
– Да от скуки, малым делом… по стаканчику… Делов нету, мы и пристроились… – ответили домочадцы, приводя в порядок возбужденные свои лица.
Я позвал Михайлу и возвратился в дом.
– Можно проехать в город? – спросил я, когда Михайло пришел вслед за мною и с развязностью запрятал руки в карманы полушубка.
– В город?
– Да.
– Что ж… На Орлике?
– На нем…
– На Орлике проедешь. Орлик – лошадь добрая. На ем ежели не проехать, так прямо, надо сказать, вроде как убогий какой не проедет… Вроде как пужливый человек, например.
– Ну, так ступай собирайся.
Но Михайло стоял и расточал убедительные словеса.
– И ежели теперь Гаврюхину вершину взять – беспременно прошла Гаврюхина вершина! – продолжал он. – И опять объехать возможно, ежели не прошла, например. Взял и объехал. А Орлик – лошадь добрая. Взять его ежели да подседлать, так я не токмо в город…
– Ну, собирайся же и ступай.
– А насчет чего ехать?
– Почту привезешь.
Лицо Михайлы вдруг изобразило тонкую улыбку.
– Это мы понимаем, ежели насчет почты, – сказал он и, поспешно выходя, добавил: – а что на Орлике не съездить, так это бить надо такого человека по морде! Мы тоже очень хорошо понимаем…