Адмирал Ушаков
Шрифт:
Когда он наконец дотащился к Адмиралтейств-коллегии, шел шестой час пополудни. В канцеляриях уже никого не было. И Ушаков, взяв свой небольшой чемоданчик, пошел по старой памяти на Васильевский: надо же было найти ночлег.
Сойдя с моста, он встретил на набережной боцмана Лукича.
– А-а, с благополучным прибытием! – шумно приветствовал его боцман. – Откуда?
– С «Трех иерархов». Направляют куда-то на юг.
– Сейчас много туда едет. Наши мичманы тоже…
– Кто? – нетерпеливо перебил Ушаков.
– Пустошкин, Веленбаков…
– Не знаешь, Лукич, где они остановились?
– Как не знаю?! У Большой
– Спасибо, брат!
Ушаков больше не расспрашивал, а Лукич не задерживал его: боцман отлично помнил, что мичман Ушаков не пьет, стало быть, какой с ним разговор.
Ушаков сразу нашел дом, о котором говорил Лукич. Он был обшит тесом, побелен и раскрашен. Издали и впрямь можно было подумать, что дом – из кирпича.
Федя вошел на крыльцо, постучал.
Открыла старуха.
– Здравствуйте, бабушка. У вас моряки остановились?
– Здеся, здеся, входите, – приветливо ответила старуха, пропуская Федю в сени. – Извольте, батюшка, вот сюда, – открыла она дверь.
Ушаков шагнул в комнату.
Первый, кого он увидел, был Паша Пустошкин. Паша без мундира стоял посреди комнаты, курил и что-то говорил – Пустошкин любил побеседовать. Был он все такой же полный, высокий, румяный. За ним у стола, на котором стоял полуштоф и лежала закуска, сидел пучеглазый Нерон Веленбаков.
– Здравия желаю, господа мичманы! – весело приветствовал Ушаков, ставя чемодан в угол.
– А-а, Федя, дружок, здорово! – пробасил, вставая, бывший немного под хмельком Нерон.
– Здравствуй, Феденька! Вот не ждали! – кинулся к нему чувствительный Паша Пустошкин.
Товарищи обнялись.
– Ты что, из Ранбова? – спросил Пустошкин.
– А откуда же ему и быть-то? Конечно, оттуда, – ответил за товарища Веленбаков.
– На Дон? – продолжал спрашивать Паша.
– На Дон, – ответил Ушаков. – А вы?
– И мы туда же.
– А куда именно?
– В Воронеж.
– В какое-то место меня назначат? – задумался Федя.
– Сейчас, брат, у всех один курс – Воронеж. Завтра в Адмиралтейств-коллегии получишь ордер, а послезавтра поедем вместе. Отправляется очередная партия, – объяснял Пустошкин.
– Вот и хорошо! – обрадовался Ушаков.
– Знаешь, Паша, я схожу еще за полуштофом – согреться господину мичману с дорожки, – предложил Нерон.
– Нет, нет, я не буду пить! – схватил его своими крепкими руками Ушаков и усадил на скамейку.
– Сиди, Нерон. На сегодня довольно! – прикрикнул Пустошкин. – Ведь завтра поутру являться в Адмиралтейств-коллегию, аль забыл? Вот сейчас хозяйка самовар принесет.
– Экое питье – чай!..
– А я чайку выпью с удовольствием, – сказал Федя, садясь за стол.
– Эх вы, моряки! – безнадежно махнул рукой Нерон.
– Ты, Паша, раздобрел, я вижу. А Нерон – все такой же, – разглядывал товарищей Ушаков.
– Ты тоже не похудел! – хлопнул его по плечу Пустошкин. – Ну, где плавал? На чем? Под чьей командой? – забросал он вопросами.
– Разве забыл? Он ведь ушел тогда в Архангельск на пинке [10] «Наргин», – напомнил Веленбаков.
– И на нем вернулся назад. А с нынешнего, шестьдесят осьмого года, на «Трех иерархах».
– На этих «Трах-тарарах», как называют матросы? У капитана первого ранга Грейга?
– Да, у Самуила Карловича.
– Хороший
– А вы где?
– Я у капитана Наумова, – тотчас же завладел разговором словоохотливый Пустошкин. – Смешной дядя. Думает, что – лихой служака: шляпу и ту, как говорится, носит параллельно горизонту. И знает одно – как выйдет из каюты, обязательно кричит: «Право руля!» Хоть бы и вовсе в этом нужды не было. Считает себя морским волком. Даже на берегу все называет не иначе как по-морски: коляска у него «барказ», линейка – «катер», дрожки – «шлюпка». А на судне любит держать фор-брам-стеньгу, она у него так постоянно и торчит. Этакий капитан немногому научит!
10
Пинк – небольшое транспортное судно.
– Ну, ты сам, Пашенька, неплохо дело знаешь! А где Нерон был? – обернулся к Веленбакову Федя.
– Я, брат, плавал на фрегате «Диана». Не «Диана», а чистый верблюд. Нос и корма у нее подняты, а середина провалилась. Шканцы и бак выше шкафута на целую ступеньку. А когда на ростры подымут гребные суда, фрегат точь-в-точь верблюд. Капитан «Дианы» Козлов – ничего. Только больно худ, ровно скелет из рисовальной прейслеровской анатомии, что мы когда-то в корпусе учили. Но хитер как бес! Явился я к нему, а он сразу: «Которым, сударь мой, выпущены из корпуса?» А как мне признаться, что вышел я пятьдесят осьмым, что за мной остался только Сенька Трусов? Отвечаю: «Тридцать седьмым, ваше высокоблагородие! Последний год весь проболел». – «А сколько всего выпущено?» – «Пятьдесят девять», – отвечаю. «Ладно, – говорит, – служи исправно, человеком будешь! Деньги, – спрашивает, – имеешь?» – «Никак нет, ваше высокоблагородие!» И как он узнал, что у меня один целковый в кармане? «Ну, не бойся, дадим вперед!» Сам выбрал мне вестового и показывает ему кулак: «Держи ухо востро да береги спину! Ежели барин попадет у тебя в кутеж или в картеж, я те пятьсот всыплю! Вишь, молод еще, оберегать надо!» Вот догадливый, черт!
– Легко ему быть догадливым, ежели от тебя, поди, за кабельтов [11] винищем разило! – улыбнулся Паша.
– А вот и не разило. И никогда не разит: я всегда чесночком закусываю!
В это время хозяйка внесла в комнату самовар. Паша Пустошкин засуетился, стал разливать чай, достал из чемодана колбасу и хлеб.
«Все такой же – любит поговорить и угостить», – подумал о товарище Ушаков.
Как только принялись за чай, Пустошкин снова овладел разговором:
11
Кабельтов – морская мера длины, равен 185,2 метра.
– Федюша, а помнишь, как мы вчетвером – я, ты, Гаврюша, Нерон, – бывало, ходили в баню на пустырь у Шестнадцатой линии? Напаримся-нажаримся – и в снег: кто дольше пролежит, тому бутылка меду с остальных. Нерон, черт, лежал дольше всех. Ты-то в наш спор не встревал, а только помню, что и тебя раз подзадорили. Говоришь: никакого меду мне не надо, а пролежу дольше вас всех! И пролежал. Помнишь, Нерон? – смеялся Паша.
– Как же, помню!
– Ну, нашел что вспоминать! – отмахнулся Ушаков. – А не знаете, где Гаврюша?