Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
– Я в твоем распоряжении, Гретхен, – отозвался барон, охваченный безотчетным страхом.
Он вышел из кареты, приказал кучеру ехать к замку и там ждать его и юношески быстрым шагом пошел с Гретхен по указанной ею тропинке.
– Буду говорить на ходу, – сказала Гретхен, – во-первых, потому, что вы спешите, а еще для того, чтобы ни одно дерево моего леса, ни одна встречная изгородь не услыхали этого рассказа целиком, чтобы мне потом не было перед ними стыдно.
Она содрогнулась всем телом.
– Успокойся, дитя мое, – ласково
– Да, я вас считаю за отца, – отвечала Гретхен, – и верю, что вы мне поможете победить стыд, чтобы ничего не скрывать. Вы, верно, знаете, господин барон, как он нам страшно угрожал, госпоже Христиане и мне, этот нечестивец, этот ненавистник, этот Самуил Гельб, уж если я вынуждена произнести его имя.
– Да, Гретхен, я об этом знаю. Боже мой, так Самуил все еще появляется здесь? И что же?.. Говори, дитя мое, говори.
– Господин барон, – произнесла Гретхен, прикрыв глаза ладонями, – Самуил Гельб, как вы знаете, поклялся, что мы обе его полюбим или, по крайней мере, будем ему принадлежать. Так вот… ну… он уже сдержал свое слово насчет меня.
– Как, Гретхен?! Ты любишь его?
– О, я его ненавижу! – вскричала Гретхен с неистовой яростью. – Но был день, был час, когда он, это исчадие преисподней, сумел меня заставить… Не знаю, это ли зовется любовью, но только, в конце концов, да простит меня моя матушка, я отныне принадлежу ему.
– Возможно ли это, Гретхен? Гретхен! Да в уме ли ты?
– Ох, сударь, если бы я могла лишиться ума! Но, на Мою беду, он при мне, весь мой ум, и совесть, и память тоже. Есть только одна вещь, от которой меня берет сомнение. Вот вы, господин барон, вы человек ученый. Просветите же мой бедный, темный разум. С виду можно подумать, будто я об одной себе толкую, но я только ради жены вашего сына рассказываю все это. Так вот, скажите мне всю правду без утайки, как я вам ее говорю. Господин барон, неужели милосердный Господь попустил, чтобы в этом мире на потребу злых людей были такие ловушки, такие гибельные средства, каких добрые никак не могут избежать? Есть ли такие адские силы, что могут вынудить к преступлению честную, невинную душу? Вправду ли существует неодолимое колдовство, властью которого можно запятнать то, что чисто, и овладеть даже той, что чувствует к тебе омерзение?
– Объяснись, дитя мое.
– Господин барон, – произнесла Гретхен, – поглядите хорошенько на этот флакончик. Однажды вечером я нашла его на полу у себя в хижине.
Барон фон Гермелинфельд взял платиновый флакон, который протягивала ему Гретхен, вынул пробку и понюхал.
– Великий Боже! – воскликнул он. – Так ты пила эту жидкость?
– Когда я влюбилась в Самуила наперекор моей ненависти к нему, господин барон, в тот день и накануне у моего хлеба и молока я заметила тот же запах, как у этой бутылочки.
– О, несчастная! – застонал барон. – О, презренный!
– Ну, так что же вы мне скажете, сударь?
– Скажу, мое бедное дитя, что твоя воля была отравлена, ослеплена, скованна. Скажу, что он совершил двойное преступление, ты же – никакого. Скажу, что ты невинна вопреки твоему падению и, оскверненная, осталась чистой.
– О, благодарю вас! – воскликнула Гретхен, молитвенно складывая руки, и радость осветила ее черты. – Матушка, так я, стало быть, не нарушила своего обета! Будь благословен, Отец наш Небесный! А вы, сударь, будьте благословенны на земле!
Но тотчас же она вдруг снова загрустила:
– А все равно тут есть ужасная тайна. Душа непорочна, а телу больше не стать таким. Пусть даже я бела изнутри, но снаружи вся запятнана.
– Утешься, бедная малютка, успокойся! Ангелы, и те не могут быть чище тебя. Повторяю тебе еще раз: этот нечестивец повинен во всем один, и тебе незачем продолжать свои грустные признания, остальное я могу угадать сам. Он забрался к тебе ночью, как низкий злодей. Воспользовался, подлец, твоим одиночеством и беспечностью. О! Но мы его накажем, будь покойна.
Гретхен с печальной гордостью вскинула голову, словно хотела стряхнуть груз давящей ее заботы:
– Не стоит больше толковать обо мне. Поговорим о вашей дочери.
– Христиана, – возразил барон, – благодарение Богу, не так беззащитна, как ты, мое бедное дитя. Христиана не живет одна-одинешенька в незапертой хижине, а обитает за стенами неприступного замка, полного верных слуг, которых всегда можно позвать на помощь, и они в силах ее защитить, даже если мужа не окажется дома.
– Вы так думаете? – горько усмехнулась Гретхен. – Разве Самуил Гельб не открывает в замке все двери, которые запираются на ключ, и даже те, другие двери, о которых, кроме него, никто не знает?
– Что такое, Гретхен? Ты хочешь сказать, что Самуил Гельб проникал в замок? Ты это точно знаешь?
– А как бы тот, кто замок построил, мог это сделать, не проникая в него?
– Тот, кто его построил? – повторил ошеломленный барон.
– Теперь я могу вам все рассказать, – продолжала Гретхен. – После того что случилось, я больше не обязана держать клятву, да и моя маленькая лань, на которой он, это чудовище, собирался выместить свою злобу, если я проговорюсь, вот уж месяц как пала. А, вот мы и подошли к замку. Слушайте же, господин барон.
И она рассказала ему, как Самуил строил Двойной замок.
– О, какая наглость! – воскликнул барон. – А что же Христиана? Она ничего об этом не знает?
– Она знает все, но поклялась мне, что сохранит тайну.
– Все равно, – пробормотал барон, – не понимаю, как, находясь в такой опасности, она не написала мне, ведь мы об этом договаривались? Но, как бы то ни было, спасибо, Гретхен, я благодарен тебе за твою откровенность. Увидишь, она не окажется напрасной. Ты оставишь мне этот флакон, не правда ли? Надеюсь, теперь я сумею остановить этого негодяя.