Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
LXII
Искушение матери
– Что ж, теперь мы одни, – нетерпеливо заговорила Христиана. – Да что с вами, сударь? Вы грезите? – прибавила она, так как Самуил, казалось, погрузился то ли в рассеянную задумчивость, то ли в какие-то далекие воспоминания.
Странное дело! Кто бы догадался, о чем мог задуматься Самуил в этот столь значительный миг? А думал он об одной гравюре Альбрехта Дюрера, пользующейся в Германии большой известностью и носящей название «Неистовый». На этой гравюре изображена странная, таинственная фигура полунагого мужчины, могучего и волосатого. Он силой
Об этом-то кошмарном образе и задумался Самуил над колыбелью умирающего ребенка, так что Христиане пришлось повторить:
– О чем вы думаете, сударь? Говорите же, сделайте что-нибудь, во имя Неба! Я передаю свое дитя в ваши руки. Эта ужасная болезнь ведь не смертельна, не правда ли?
– Она излечима, сударыня, – наконец ответил Самуил сдавленным голосом. – Излечима, если ее вовремя захватить.
– Но ведь на этот раз мы ее захватили вовремя! – воскликнула Христиана. – Она впервые дала о себе знать всего полчаса назад.
– Верно, сударыня, время у нас пока есть. Но вы хорошо сделали, что поторопились. Еще полчаса, и было бы слишком поздно.
– Так приступайте же! Чего вы ждете?
Самуил еще колебался, но потом все же выговорил:
– Я жду… жду вашего слова.
– Моего слова? Что это значит?
Самуилом овладело смятение, и он не мог этого скрыть. Только мать, ослепшая от тревоги за свое дитя, могла не заметить, как жадно, каким лихорадочно-страстным взглядом его глаза, еще недавно выражавшие одну ледяную властность, всматривались в эту спальню, где сами стены, особенно теперь, ночной порой, будили мысль о сладостных таинствах, что ранее совершались здесь в такой же час, и как глядел он на пленительную Христиану – ее разметавшиеся волосы, полуобнаженные плечи, глаза, горящие от волнения, на эту женственную прелесть, озаренную светом материнского чувства.
– Послушайте, сударыня, – заговорил Самуил, словно приняв бесповоротное решение. – До сих пор вы мне бросали вызов, высмеивали меня, брали надо мной верх. Теперь мой черед. Минуты, отпущенные вашему ребенку, сочтены. Мне приходится быть грубым, поскольку для деликатных околичностей нет времени. Вы просите у меня жизнь вашего сына, всю целиком. Что ж, вы ее получите. Но взамен вы подарите мне десять минут вашей жизни.
Христиана смотрела на него, не понимая.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что предлагаю вам сделку, – продолжал Самуил. – От меня зависит, даровать ли вам существо, дороже которого у вас нет на свете; и вы просите меня об этом. От вас зависит, даровать ли мне существо, дороже которого у меня нет на свете; и я вас прошу об этом. И повторяю: я даю вам целую жизнь в обмен на десять минут. Вам все еще не ясно? Ну, одним словом, вы любите своего ребенка, а я – я люблю вас!
Христиана поняла. У нее вырвался крик ужаса.
– Ах, так вы, наконец, сообразили? – усмехнулся Самуил. – Вот и прекрасно!
– Негодяй! – вскричала оскорбленная женщина. – Такие речи! В такую минуту!
– Я жду ответа, а не брани, – отозвался Самуил.
– Замолчите, несчастный! – сказала Христиана. – Иначе, мне кажется, Господь отнимет у меня мое дитя, чтобы невинное создание не сделалось невольным свидетелем подобных оскорблений, нанесенных его матери!
– Сударыня, – возразил Самуил, – я сказал то, что сказал, а вам пора бы знать, что своих слов я назад не беру. Время идет, и вы сейчас тратите даром не слова, а жизнь Вильгельма. Мое решение неколебимо. Я люблю вас сильнее, чем сам мог бы предположить. Пока вы колеблетесь, круп делает свое дело без колебаний. Через двадцать пять минут станет слишком поздно. Берегитесь, как бы ваша щепетильность не сделалась для вас источником вечных угрызений совести. Клянусь вам, что иного выбора у вас нет: или ваш ребенок в могиле, или вы в моих объятиях.
– Неужели это какой-то дурной сон? – вслух спросила себя Христиана. – Но нет, я слишком хорошо чувствую: этот кошмар вполне реален. Послушайте, сударь, – продолжала она с мольбой, – вы же умный человек, подумайте, возможно ли, чтобы я вам отдалась вот так, прямо сейчас? И что вам самому за радость овладеть мной таким образом? Нет, для этого вы слишком себя уважаете. Это было бы нравственным насилием, которое вы сами же презираете. В том, что я сейчас говорю, нет ничего оскорбительного для вас. Даже если бы я вас любила, я не могла бы принадлежать вам, так как уже принадлежу другому. И кому! Великий Боже, вы только вспомните, кому!
– Не тревожьте во мне Каина, сударыня, – пробормотал Самуил, и в его голосе вновь зазвучала угроза.
– Хотите, я вам отдам мое состояние? Все, что имею? Скажите только слово, и оно ваше. Это не пустая фраза. Клянусь Богом, памятью покойных родителей, я добьюсь от Юлиуса, не знаю как, но даю вам слово, добьюсь, чтобы он разделил с вами свое состояние или, если пожелаете, отдал его вам целиком. Примите все, что у нас есть, прошу вас!
– Спасибо, сударыня, за такой повод облагородить мое злодейство. Мне не нужно ничего, кроме вас.
Ребенок снова забился в судорогах.
– Что ж! – решила испытать другой путь несчастная мать. – Если вы хотите, чтобы я стала вашей, спасите мое дитя, и я, быть может, полюблю вас тогда за то, что вы поступили великодушно и благородно. Я не могу отдаться вам не любя, сделайте же так, чтобы я вас полюбила.
– Время уходит, – напомнил Самуил.
– Но в конце концов, – вскричала Христиана, – вы же врач, долг повелевает вам помогать тем, кто страдает, кто может умереть! Если вы откажетесь, правосудие вас накажет.
– Я не врач, сударыня, и наказать меня могут как раз за то, что я взялся кого-то лечить.
Несколько мгновений Христиана молчала, обдумывая, чем поколебать это неумолимое упорство, что еще ей сказать или сделать. Потом она бросилась к его ногам:
– Сударь, на коленях умоляю вас, неужели ничто не тронет ваше сердце? Если бы вы, сударь, действительно любили меня, как только что сказали, неужели вы бы стали доказывать мне свою любовь, убивая мое дитя?
– Ваше дитя, сударыня!.. А разве не вы сами однажды нанесли мне оскорбление посредством своего ребенка?