Агава

Воскресное утро в середине августа… Для города это пора ритуального «промывания желудка»: он освобождается от заторов на дорогах, невообразимой сутолоки, сумасшедшего грохота, от пешеходов, гор всяческих товаров, от разъедающего глаза и горло смога.

По улицам тихо бродят туристы. Они изнывают от жары — давящей, застоявшейся среди древних стен и аркад, нависшей над пологими склонами Палатино и Челио, над древними руинами, где чувствуют себя вольготно одни

Рим выглядит обезлюдевшим, как в те времена, когда среди замшелых развалин, превращенных в выпасы, косила людей малярия.

Широкие зеленые аллеи Археологического бульвара, чрево затхлых древних районов Гетто и Трастевере, тихий квартал Прати и суматошный Париоли начинают понемногу отходить от осипшего лая клаксонов, скрежета тормозов, проклятий водителей и угарного газа. Притихли даже пригороды. Улицы выглядели бы совсем пустынными, если бы мальчишки не устраивали здесь гонок на мотоциклах.

Изматывающие нервы пробки на дорогах к морю — Понтина и Аурелиа, ожесточенная борьба за жалкие квадратные сантиметры грязного пляжа и замусоренного моря никакого отношения к городу уже не имеют.

Вот такое воскресенье сегодня в Риме. Богатых римлян носит где-то между Кенией и Сейшелами; римляне среднего достатка довольствуются Капри и Позитано, а те, кто победнее, осели в Остии и Кастелли.

В Главном управлении корпуса карабинеров на Румынском бульваре, к удивлению начальника службы внешних связей полковника Моидзо, появляется сам командующий генерал Эльвино Фаис Запершись у себя в кабинете, он опускает шторы, чтобы стекло письменного стола не ослепляло солнечными бликами. Некоторое время взгляд его блуждает по белым стенам кабинета. Распятие над дверью; позади стола, под портретом президента республики, большая карта Рима; слева — карта Италии и островов, утыканная флажками, которыми отмечены подразделения корпуса карабинеров — все, вплоть до самых мелких. Огромная, густая паутина.

Многие из этих флажков воткнул в карту он сам. Правда, некоторые ему пришлось потом передвинуть на другое место — не без борьбы, разумеется, упорной, хотя, как правило, бесшумной.

Всего шесть месяцев осталось ему до пенсии. Но враги решили больше не ждать. Они пошли даже на гнусный шантаж, раскопав в давнем прошлом генерала историю, которую сам он считал давно забытой.

Как звали того парня-грека? Он встретился с ним когда-то в Афинах. Даже имени в памяти не осталось, настолько все отошло куда-то, кануло в небытие.

Однако нашлись люди, которые ничего не забыли и теперь пользуются моментом, чтобы уничтожить плоды всей его тридцатилетней работы. А ведь ему следовало знать, что после той истории за каждым его шагом следили, каждый поступок брали на заметку, фиксировали, где-то на него завели разбухавшее с каждым годом досье — чтобы в подходящий момент пустить его в ход. И вот этот подходящий момент наступил.

Достав из внутреннего кармана ключ, генерал открывает ящик и достает исписанный лист — копию своей докладной министру обороны. Прошение об отставке. Он отправил его две недели тому назад, но министр ответил, что должен еще подумать.

Фаис смотрит на свое отражение в стекле письменного стола — непривычно пустого, сверкающего чистотой. В зеленоватом, искаженном отражении — золоченые знаки отличия на генеральском мундире, покрасневшие веки, основательные мешки под глазами, дряблые, отвисшие щеки. Старик, думает он.

Много лет генерал живет вместе со своей сестрой Эленой. Когда он сказал, что собирается подать в отставку, сестра серьезно и коротко ответила: «Ты — офицер, знаешь, что делаешь». В сущности, Элена — единственный человек, перед которым он мог бы излить душу; теперь же ему остается только смотреть в стекло и беседовать с собственным отражением, с этим противным старческим лицом. Очень велико искушение покончить со всем одним махом. Что было — то прошло, он не собирается копаться в мелочах, гадать, не была ли его жизнь сплошной ошибкой, бессмысленной, никому не нужной. И стоит ли все это продолжать?

Ему прозрачно намекнули, что для него найдется место в административном совете какой-то финансовой компании, занимающейся военными заказами. Влиятельный член правительства сказал: «Человек с вашими данными обладает ценным опытом, который может быть весьма полезен и даже необходим в других сферах деятельности. Никто не вправе лишать страну вклада, который могут внести в общее дело такие люди, как вы».

Генерал переводит взгляд на телефонный аппарат, стоящий на столике рядом с креслом.

Паоло Алесси проснулся слишком рано. На субботу ему выпало ночное дежурство, или, как у них говорят, бдение. Направляясь в редакцию, он прихватил с собой книжку, ибо знал, что его ждет обычный скучный вечер: неизменная мелкая правка уже готовой полосы часов в одиннадцать — двенадцать, наспех, по трафарету слепленное сообщение «в последний час» и, как правило, два-три новых заголовка. Но кто-то напутал с подверсткой рекламы, и в одиннадцать вечера главный редактор сунул ему под нос пустую полосу — заполняй чем хочешь. Предстояло перерыть все поступившие за день сообщения телеграфных агентств. Чертыхаясь, он отобрал ранее не поместившиеся или пропущенные куски, из которых можно было состряпать семь колонок сверху, трехколонник справа, что-нибудь на подверстку, броский материал для центра полосы, небольшой подвальчик и несколько мелочишек. В час ночи, когда он уже решил, что все в порядке, пришло сообщение: какой-то тип из Казерты в припадке безумия зарубил топором жену и детей, а сам выбросился из окна. Пришлось все перетасовывать и добавлять пару новых абзацев. Так что освободился он очень поздно и домой добрался только в три часа ночи, совершенно измочаленный. В таком состоянии уснуть он не мог, взял книжку, да так и не выпустил ее из рук, пока не дочитал до последней страницы. А проснулся в половине девятого, не поспав и четырех часов, очумевший от духоты и раздраженный сбившимися, прилипшими к телу простынями.

Вот тут и начинаешь понимать, как плохо, что рядом нет женщины, подумал он. Обычно, когда перед ним возникала эта проблема, Алесси приходил к выводу: пока вокруг так много соблазнов, спешить с решительным шагом не стоит. Рано или поздно, конечно, наступит момент, когда любопытство уступит место чувству самосохранения. У него есть связь, которая в общем-то его устраивает: женщина его же возраста, разведенная. Но у нее двое детей. Свои отношения они никак не оформляют; оба, как говорится, свободны, но Паоло и в голову не приходит, что свободен, в сущности, он один, поскольку Марии, чтобы побыть с ним, приходится отрывать время от детей и работы.

Сегодня воскресенье, а он опять дежурит; в августе обычно выясняется, что у всех есть дети, жены, матери с их вечными претензиями, всякие неотложные домашние дела и обязанности, так что тянуть воз приходится молодым редакторам — холостякам, все валят на них. Что касается возраста, то в свои тридцать Паоло молодым может себя уже не считать, но против того, что он холостяк и шляпа, не возразишь.

Послонявшись по квартире, он принимается читать, потом убирает постель, что-то жует, просматривает какие-то заметки и звонит Марии, устроившейся с детьми в недорогом пансионе на берегу Адриатического моря. От нечего делать он решает пойти пораньше в редакцию, хотя еще нет и двух и вряд ли он кого-нибудь там застанет. Зато там кондиционеры.