Агент, бывший в употреблении
Шрифт:
«Я не просил тебя выбалтывать о них в книгах».
У меня тоже имелись к нему претензии. Не столько в отношении того, что он по необходимости умалчивал о некоторых профессиональных деталях, сколько потому, что, увлекшись изложением действия и своих размышлений, он рассказывал так, словно его истории происходят вне времени и пространства.
«Почему бы тебе немного не рассказать о городе, об улицах, о местах, в которых происходит действие?»
«Вот ты и расскажи. Ты ведь тоже бывал в этих городах».
«Но упомяни хотя бы время года! Это ведь важно. А то ты рассказываешь: „Погода была плохая“, „погода была хорошая“».
«А может, еще температуру воздуха сообщить?»
«Ну, это не обязательно, а вот какие-нибудь подробности, чтобы
«Меня посылают не за атмосферой наблюдать. Этим занимается другое ведомство».
Отчасти под моим внушением, а отчасти по собственному желанию, чтобы добиться большей точности в описании событий, он стал излагать свои рассказы на бумаге и передавать их мне в форме записок. Этим он заполнял паузы между исполнением служебных обязанностей, находясь где-нибудь в гостинице иди в доме отдыха. Виделись мы редко. Такое уж было время. Но этих записок, дополняемых устными пояснениями, мне было вполне достаточно для работы. С годами мы привыкли друг к другу, и противоречия между нами исчезли, поскольку каждый из нас понял, что один так и не выучится писать, отмечая больше подробностей, а другой так и не сумеет добиться точности в описании событий. И так, одна за другой, вышло восемь книг [17] . Пока наконец он не замолчал.
17
Оригинальное издание восьмого романа об Эмиле Боеве, «Хвали утро вечером» («Денят не си личи по заранта»), вышло в свет в июле — августе 1981 года.
«Совсем ты меня забыл», — сказал я ему как-то при случайной встрече.
«Ты прав. Я виноват. Но за эти годы на меня столько всего навалилось. Да и времени не хватает. Даже и не знаю, когда наберусь смелости засесть за свои записки».
И вот он наконец набрался смелости. В последний раз. Чтобы я не подумал, что он, подобно некоторым крысам из нашего лагеря, бежал с тонущего корабля. Позаботился послать мне финал своей жизненной истории. Только вот финала в ней как раз и не доставало.
Среди машинописных листов лежало и какое-то письмо, написанное от руки и оставшееся недописанным. Так что и оно было без окончания.
Дорогая Марта,
пишу тебе, как и обещал, хотя сообщить мне особо нечего. Мы с друзьями, о которых я тебе рассказывал, живем довольно провинциальной, но зато спокойной жизнью. Все наши задания в прошлом, поэтому сейчас мы можем уделить время культурным запросам, чего не получалось в прошлые годы. Ты ведь знаешь, какая у нас была профессия.
Однако — большой любитель живописи, и дома у него есть картина «Три грации». Не оригинал, конечно, но копия высокого качества. У Борислава дома настоящий музей географических достопримечательностей мира, на одной стене висит даже плакат с Венской оперой. Спектр моих личных интересов, как тебе известно, гораздо уже, хотя и я стараюсь не отстать от цивилизационного процесса, обеспеченного нам нашим президентом, магистром бракоразводных дел [18] . Последнее и тебе немного знакомо.
На днях собираемся съездить в родное село Борислава, живописное место вблизи водохранилища.
Мое обещание увидеться остается в силе, но отъезд немного откладывается из-за некоторых технических мелочей вроде визы, паспорта и тому подобного. Я ничего не забыл. Часто вспоминаю тебя и думаю, какое счастье, что, пусть и с таким опозданием, пусть и перед самым отходом моего поезда, мне выпала удача встретиться с тобой и обнять тебя на прощание. Это и вправду невероятная удача для такого, как я, которого никто и никогда не провожал.
Помню все…
18
Иронический пассаж в адрес Петра Стоянова, президента Болгарии с января 1997 года, который в начале своей карьеры долгое время занимался адвокатской практикой в Пловдиве. Здесь, очевидно, намек на его специализацию.
После «Помню все…» были еще две строчки, но они были зачеркнуты, и я не стану их здесь восстанавливать. Боев нежностей не любил.
Письмо не отличается информативностью, поэтому решаю получить дополнительные сведения от Борислава. Следующим же вечером застаю его дома.
— Похоже, я прервал твой ужин, — говорю, заметив, что он дожевывает пищу.
— Не беспокойтесь.
— Не говори со мной на «вы» — вынуждаешь и меня обращаться к тебе так же.
— Как скажешь.
Он вводит меня в комнату. Излишне пояснять, что это комната Афины. Здесь повсюду развешаны фотоплакаты с изображениями различных достопримечательностей мира, о чем я читал в записках Боева. Вот только Венской оперы, упомянутой в недописанном письме, нет. По-видимому, Эмиль придумал ее, чтобы доставить Марте приятное.
— Кофе выпьешь? Немного поздновато для кофе, но ничего другого у меня нет.
— Для меня не поздно.
— Долго же ты собирался ко мне с этими записками, — замечаю, когда мы уже пьем кофе.
— Так он мне наказал. Не торопись, мол, отдавать их, мне надо еще кое-что дописать. Если, мол, только не уеду куда-нибудь надолго. И вот уехал.
— Куда? В Вену?
— Может, и в Вену. Поеду, говорит, навещу свою подругу в столице вальса.
— По-моему, ты опускаешь кое-какие подробности.
— Подробности, я так думаю, должны быть в записках.
— Почему «я так думаю»? Разве ты не читал их?
— Нет. Не копайся в них, сказал он мне. Передай, мол, писателю так, как я их сложил. Не хочу, говорит, чтобы ты их читал. Очень нужно, отвечаю. И что в них такого секретного, о чем мне нельзя знать? Надеюсь, не донос? Не донос, отвечает. Тогда, говорю, нет смысла их читать.
— А зачем вы ездили в твое село?
— Никуда мы не ездили.
— Ездили. В письме написано.
— Ну да, было вроде раз.
— А меня можешь туда свозить?
— Зачем тебе?
— Что вы за люди в этих спецслужбах! Прямо-таки помешаны на секретности!
— Какая там секретность… Нет там ничего особенного.
— Вот я и хочу убедиться, что там нет ничего особенного.
С самого утра день предвещает жару.
«Лада» Борислава, которую он ласково называет катафалком, вся пропахла бензином. Пытаюсь заглушить эту вонь дымом сигареты. Город с окраинами уже позади, но до равнинной местности мы еще не добрались.
— Насколько я знаю, продолжения того материала в «Ди Прессе» так и не последовало, — замечаю.
— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.
— А материалы?
— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.
Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:
— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.
Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.
— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.
— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.