Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь
Шрифт:
А затем перед онемевшими от восторга деревенскими жителями начало происходить нечто совсем невероятное. «Женщина-змея» изгибалась то в одну, то в другую сторону, складывалась пополам и снова выпрямлялась, извивалась и принимала совершенно немыслимые для человека позы, разве что не завязывалась в узел! Ее длинные темные волосы порой касались земли, а легкое, почти невесомое шелковое платье развевалось, как флаг на ветру. Каждое движение было плавным и действительно «змеиным» – многим зрителям доводилось хотя бы раз встретить в лесу ужа или гадюку, и теперь, глядя на выступающую перед ними артистку, они испуганно таращили глаза, вспоминая те встречи. Гадюки и ужи извивались так же плавно и грациозно, так же завораживающе, как и эта юная темноволосая женщина. В ее осанке и выражении лица, в каждом ее жесте и взгляде таились такие же гордость и достоинство. А еще в ней была такая же опасность, как в ядовитых змеях. Она пугала, хотя зрители вряд ли смогли бы объяснить, почему, глядя на нее, чувствуют страх.
– Срамота-то какая… – сердито бормотали уже немолодые крестьянки, когда акробатка поднимала ноги выше головы, но глаза у них все равно светились восхищением.
А гибкая «женщина-змея» извивалась все сильнее и с каждым движением делалась все больше похожей на настоящую змею. Под конец ее номера некоторые особенно впечатлительные зрители уже вовсю крестились, подозревая, что перед ними выступает не обычная женщина, а какая-то опасная «нечистая сила». Гимнастка видела это, и хотя на ее лице сохранялась спокойная легкая улыбка, в глазах с каждой минутой все ярче вспыхивали озорные искорки.
В конце концов она снова откинулась назад и тоже сделала «колесо», после чего, встав на ноги, низко поклонилась публике и резко выпрямилась. Зрители завизжали и захлопали в ладоши так громко, что в первый момент заглушили слова предводителя, объявившего об окончании представления. Потом все «циркачи» раскланялись еще раз, а один из рослых бородатых крестьян, перекрикивая продолжавших шуметь товарищей, объявил:
– У кого с собой медяки есть? Складывайте в шапку! Заплатим артистам, сколько можем!
С этими словами он снял с головы картуз, опустил в него найденный в кармане пятак и протянул стоявшим рядом с ним молодым парням. Те тоже принялись рыться в карманах, а из-за спины хозяина шапки высунулась чья-то рука, высыпавшая в нее целую горсть мелких монет. Другие зрители уже тоже старательно шарили в карманах и развязывали пояса в поисках денег.
«Циркачи» переглянулись. Теперь их лица почему-то приняли смущенное выражение, и предводитель, снова повернувшись к публике, вдруг решительно замахал руками:
– Нет-нет, что вы, не надо нам никакой платы! Мы выступили просто так! Из любви к великому цирковому искусству! Чтобы навык не потерять, вот!
Крестьяне уставились на артистов широко распахнутыми глазами. Отказ от денег удивил их едва ли не сильнее, чем все трюки на лошадях и на канате и способность «женщины-змеи» изгибаться в любом направлении. Но артисты уже торопливо запрягали своих лошадей и отвязывали от деревьев канат.
– Спасибо вам, почтеннейшая публика! – прокричал «главный», запрыгивая в телегу. – Счастливо оставаться! Удачного покоса!!
Его коллеги тоже забрались в повозку, один из них натянул вожжи, и вся компания, не давая крестьянам опомниться, быстро уехала, оставив после себя только облако дорожной пыли. Те некоторое время смотрели им вслед, а потом, вздохнув и рассовав обратно по карманам свои медяки, зашагали обратно в поле.
А компания артистов в это время неслась по дороге, заливаясь веселым хохотом.
– Ну, ты, Коля, даешь! Они ведь тебе поверили! Они решили, что мы действительно бродячий цирк! – давясь от смеха, хлопал предводителя по спине один из них.
– А с чего бы им думать иначе? Мы что – плохо на конях скачем и на канате пляшем? – фыркал другой. – Да не хуже, чем стихи сочиняем!
– Смотря какие стихи… – посмеивался глава артистов. – Взять некоторые – так пляшем мы даже лучше!
Мужчины и девушка-наездница снова расхохотались. А их спутница в балетном платье, как и раньше, выразила свои эмоции сдержанной улыбкой. Предводитель артистов встретился с ней взглядом и, став серьезным, настороженно спросил:
– Аня, ну а ты довольна? Тебе понравилось? По-моему, твое выступление было лучшим, они все с таким восторгом на тебя смотрели! Я даже ревновать собирался!
– Опять ревновать? – притворно закатила глаза молодая женщина. – Господи, ты неисправим!
– Это потому, что ты – прекрасна! – не сдавался Николай. – Да, я это много раз уже говорил и все равно буду говорить! Ты удивительная! И тебе действительно надо не стихи писать, а идти в балерины, в танцовщицы, с такой-то гибкостью!
– Да ладно тебе, не обижай жену, стихи у нее тоже чудесные! – наперебой заспорили его друзья. – Жаль, что ты, Аня, сегодня не прочитала стихотворение про змею!
Молодая женщина вежливо улыбнулась своим заступникам, но не сказала ни слова. Вскоре ее спутники уже с воодушевлением болтали о других вещах: о том, кому еще можно было бы показать их «цирковые выступления» и какие новые трюки они могли бы включить в программу. А «женщина-змея» по-прежнему молчала, задумчиво глядя назад, на остающиеся у них за спиной поля и пышные деревья. Только взгляд у нее при этом был таким отрешенным, словно видела она вовсе не знакомый деревенский пейзаж, а что-то иное.
Так и было на самом деле. Анна видела оставшееся в прошлом свадебное путешествие, Париж и художника Модильяни. Первого в ее жизни человека, который не только не был против того, чтобы она писала, наоборот, всеми силами убеждал ее не бросать это занятие. Единственного человека, который любил ее стихи, хотя и не понимал языка, на котором они были написаны…
Анна прикрыла глаза и в последний раз заставила себя во всех подробностях вспомнить Париж со всеми его узкими улочками, старинными домами и уютными кофейнями. Вспомнила мастерскую Амедео и все сделанные его рукой рисунки, на которых он изобразил ее, вспомнила ревность Николая и его бесконечные требования уехать домой, в Россию, вспомнила свои колебания и принятое в конце концов решение остаться с мужем. А потом открыла глаза и стала смотреть вперед – на пыльную дорогу, в конце которой ее ждал их с Николаем дом и долгая жизнь без поэзии.