Ахульго
Шрифт:
– Вздор! – выкрикнул Граббе – Этот разбойник вовсе не дитя!
Поняв, что речь идет о нем, мальчишка обернулся, с ненавистью глядя на Граббе.
– Пусть у него еще нет усов, – продолжал Граббе.
– Но стреляет он не хуже взрослого!
Среди офицеров прокатилась волна негромкого ропота, который Граббе расценил как несогласие и даже как неповиновение старшему начальству.
– Позвольте, ваше превосходительство, – вступил в разговор Пулло.
– По правде сказать, никто не видел, как он стрелял… И ружья при
Все выжидающе смотрели на генерала, и Граббе чувствовал, что продолжение этого действа угрожает повредить его репутации великого полководца, которую он намерен был обрести в походе на Шамиля.
– Дикари! – проворчал Граббе, а затем велел распорядителю экзекуции: – Будет с них. Гоните прочь негодяев!
Когда пленных развязали и отпустили, они бросились к своим товарищам, успевшим подвергнуться наказанию. Подхватив их на плечи, горцы быстро двинулись к аулу и скоро пропали в ночи, только еще долго доносилась их гневная гортанная речь.
– Разойдись! – приказал распорядитель экзекуции.
Строй распался и зашумел. Солдаты расходились, обсуждая экзекуцию и милосердие генерала. Граббе развернул коня и не спеша двинулся к своей палатке. Там он спешился, и денщик накинул на него бурку.
– Холодновато, барин, – заботливо говорил Иван.
– Вам бы теперь чайку.
– Нет, – резко ответил Граббе.
Он бросил бурку на свою походную железную кровать и прилег отдохнуть. Пока денщик стаскивал с него сапоги, Граббе пытался вспомнить деяния Ганнибала, не было ли у него чего-то похожего, что можно было сравнить с этой экспедицией и с этим наказанием пленных. Но на ум ничего не приходило, а перед глазами стояло лицо мальчишки с горящими ненавистью глазами. Тем не менее глаза эти были ему знакомы – такие же были у его старшего сына Николая.
«Как они там? – думал Граббе.
– Что поделывают? Скучают ли по мне?»
С детьми Граббе старался быть строг, но под этой строгостью скрывались нежная отеческая любовь и беспокойство о будущем его наследников. Где они вырастут? Неужели на Кавказе? Что тут хорошего? Ни общества приличного, ни достойного образования. Одна дикость, что в природе, что в туземцах, что в армии. Кем станут его сыновья? Этого и вовсе не мог никто знать, но Граббе прочил им карьеру военную, чтобы образовалась славная династия.
Так он и заснул, мечтая о грядущем величии своего древнего финляндского рода, в котором вершиной будет он, Павел Граббе, а о его отце, всего лишь титулярном советнике, не оставившем детям ничего, кроме примера редкого бескорыстия, и о матушке, впавшей к концу жизни в ипохондрию, станут говорить с уважением.
Но приснилось ему совсем другое. Он увидел силуэт горы, вырисовывавшийся на багровом закатном небе. И гора то ли смеялась, то ли стонала, сотрясая все вокруг. А под ногами Граббе раскалывалась земля, и он с ужасом ждал, что она его вот-вот поглотит.
Когда Милютин с Васильчиковым вернулись в штабную палатку, где-то поблизости снова звонко стрекотал сверчок. Милютин, уже не спрашивая приятеля, разлил по кружкам ром. Они выпили и вместо закуски жевали изюм, думая каждый о своем.
– Не знаю, как насчет горцев, – прервал гнетущую паузу Милютин, – подданные они государю императору или нет, но мыто, брат, кто? Воины или палачи?
– Воины, – неуверенно сказал Васильчиков, на которого экзекуция произвела не менее удручающее впечатление, чем на его приятеля.
– Благородные люди не должны делать столь ужасные вещи, – качал головой Милютин.
– Война, – вздохнул Васильчиков.
– Она любого в грязи вываляет. Другой и виду не покажет, а кошки на сердце скребут и скребут.
– Это ты прав, – сказал Милютин, снова разливая ром.
– И вот ведь вопрос…
– Какой? – спросил Васильчиков, глядя на приятеля затуманенными глазами.
– Я скажу. Я читал…
– Есть ли на свете преступление, да хотя бы грех смертный, который нельзя оправдать высокими идеалами?
– Есть, – кивнул захмелевший Васильчиков.
– Какие же, к примеру? – уткнулся в плечо Васильчикова Милютин.
Васильчиков подумал немного и махнул рукой:
– Черт его знает. Ты лучше рому еще…
Расплескивая, Милютин вылил в кружки то, что осталось. Они чокнулись.
– За… За… – подыскивал достойный повод Васильчиков.
– Будь здоров, – сказал Милютин.
– А главное – жив!
Они выпили и уже не говорили ни слова, стараясь не смотреть друг на друга. А сверчок все пел свою песнь любви, зная, что на нее обязательно кто-то откликнется.
На следующий день отряд одной общей колонной двинулся к Внезапной.
Глава 58
Траскин сидел в крепости, командуя отсюда тучей казначеев, интендантов, квартирмейстеров и фуражиров. Всех их он считал прохвостами, пекущимися только о своей выгоде. Но пока они не забывали делиться барышами с начальством, на их проделки смотрели сквозь пальцы. Тех же, кто старался честно исполнять свой долг, Траскин ставил в пример другим, но не жаловал своей благосклонностью. А последнее значило многое, потому что Траскин любого мог навсегда отправить в запасные войска на четверть жалования.
Провиант по-прежнему списывался якобы за негодностью к употреблению и спускался на базарах. Но появились и нововведения. Имущество и продовольствие начало пропадать целыми обозами. По крайней мере, так писалось на бумагах. На самом же деле кто-то давал знать неизвестным разбойникам, где и что нужно захватить. Обычно это была пара телег со старыми клячами и негодным товаром вроде муки с червями. Зато в рапортах клячи превращались в табуны удалых коней, а негодный товар – в сокровища Аладдина.