Акселерандо
Шрифт:
Прибывает первая порция, ломтики дыни на серебряном подносе. Сирхан терпеливо дожидается, пока его бабушка упорно пытается заставить стол обслужить ее. «Чем большим количеством людей ты бывал, тем лучше ты понимаешь, кто такой — ты сам» — говорит Сирхан. «Сначала надо узнать, что это такое — быть кем-то другим. Отец считал, что наверное, это не очень правильно для мужчины — слишком хорошо знать, что значит быть женщиной». А дед не соглашался но вы уже знаете об этом, добавляет он своему собственному потоку сознания.
«Вот уж действительно». Памела улыбается ему, как могла бы улыбаться покровительственная тетушка, если в этой улыбке не сквозило что-то азартное и акулье, заставляющее быть начеку. Сирхан пытается не выдать смущения. Он быстро отправляет в рот ложку с дынными ломтиками, и тут же разветвляется, посылая парочку отражений открыть пыльные тома этикета и выяснить, не был ли его поступок моветоном. «Так тебе понравились твои детства?»
«Я бы не стал использовать слово „понравились“» — отвечает он так ровно, как только может, осторожно откладывая ложку и стараясь не уронить содержимое. Как будто детство это что-то такое что кончается, горько думает он. Однако, хоть Сирхану не исполнилась еще и одна гигасекунда, он уже со всей уверенностью ожидает, что просуществует не менее терасекунды (может, и не в текущей молекулярной конфигурации, но обязательно — в каком-нибудь достаточно стабильном физическом воплощении) И все его намерения предполагают оставаться юным на всем протяжении этого необъятного периода — а может и последующих за ним нескончаемых петасекунд, хотя тогда, миллионы лет спустя, думает он, связанные с неотенией проблемы уже вряд ли будут его тревожить. «Они еще не кончились. А как насчет Вас? Вы получаете удовольствие от своего преклонного возраста, бабушка?»
Памела едва не вздрагивает. Но она удерживает железный контроль над собой, и если бы не прилив крови на щеках, видимый Сирхану через его крохотные инфракрасные глаза, висящие в воздухе над столом, ее бы ничего не выдало. «В молодости я делала ошибки, но сейчас я радуюсь и получаю удовольствие» — легко отвечает она.
«Это ваша месть, не так ли?» — спрашивает Сирхан, улыбаясь. Он кивает, и стол сам собой убирает первое.
«С чего ты…» Она умолкает и просто смотрит на него. От ее взгляда, кажется, и пассивная материя способна немедленно порасти плесенью. «Что ты знаешь о мести?» — спрашивает она.
«Я семейный историк» — безрадостно улыбается Сирхан. «Перед тем, как мне исполнилось восемнадцать, я прожил от двух до семнадцати лет несколько сотен раз. Кнопка перезагрузки. Думаю, Мать не ведала, что моя основная ветвь сознания все записывает».
«Это чудовищно». Настал черед Памелы скрывать смущение, и она отпивает вино из бокала. Сирхан не может отступать таким образом — приходится подносить к губам неферментированный виноградный сок. «Я бы никогда не стала делать ничего подобного со своими детьми, какими бы они не были».
«И все-таки, почему бы вам не рассказать мне о вашем детстве?» — спрашивает ее внук. «Ради истории семьи, конечно».
«Я…» Памела отставляет бокал. «Ты собираешься ее написать, значит» — отмечает она.
«Она постоянно в моих мыслях». Сирхан выпрямляется в кресле. «Это будет по-старинному оформленная книга, которая охватит три поколения, жившие в интересные времена»- размышляет он. «Труд по истории постмодерна, где столько разных школ, и столько разногласий… Как описать людей, то и дело разветвляющих свои личности? А проводящих годы мертвыми, и снова появляющихся на сцене? Как исследовать разногласия с собственными копиями, сохранившимися в релятивистском полете? Конечно, можно пойти и дальше. Расспросить и о ваших собственных родителях — я уверен, что они уже точно не смогут ответить на вопросы напрямую… Но здесь мы выйдем в скучный период пассивной материи, и на удивление быстро доберемся до самого первичного бульона, не так ли? Поэтому я подумывал использовать в качестве опоры всего повествования точку зрения робокошки, как центрального наблюдателя. Вот только эта чертова штука куда-то запропастилась. Но, поскольку большая часть истории еще неизведана и ожидает нас в человеческом будущем, а наша работа начинается там, где перо самописца реальности отделяет будущее от прошлого, я могу с тем же успехом начать и отсюда».
«Ты, похоже, всерьез настроился на бессмертие». Памела изучает его лицо.
«Да» — праздно говорит он. «Честно говоря, я могу понять ваше желание постареть как связанное с желанием мести, но, простите меня за эти слова, я затрудняюсь понять вашу убежденность пройти эту процедуру до конца. Разве это не ужасающе неприятно?»
«Старение естественно» — рычит старая женщина. «Когда ты проживешь достаточно, чтобы все твои амбиции пошли прахом, когда все твои дружеские узы порвались, все твои любовники забылись или ушли, оставив только горечь, что же еще остается? Когда ты устал и постарел духом, ты точно так же устанешь и постареешь и телом. И вообще, желать жить вечно — аморально. Подумай о ресурсах, в которых нуждаются молодые и которые у них забирают старые? Даже выгрузки рано или поздно встречаются с пределом емкости хранения данных. Говорить, что ты хочешь жить вечно — чудовищно эгоистичное заявление. А если и есть что-то, во что верю я, это служение народу. Повинность: обязательство дать дорогу новому. Долг и контроль».
Сирхан поглощает это все, медленно кивая самому себе, стол подает главное блюдо — окорок в меду и слегка обжаренные картофельные ломтики а-ля-гратен и морковью дебюсси — и тут наверху раздается громкое «бум!»
«Что такое?» — ворчливо спрашивает Памела.
«Один миг». Сирхан отщепляет толпу отражений, посылая их подключиться к системе наблюдения, и все камеры превращаются в его глаза. Поле его зрения делается громадным калейдоскопом. Он хмурится — на балконе, между капсулой Меркьюри и экспозицией старинных стереоизограмм из случайных последовательностей точек, что-то движется. «Ах ты… Похоже, что-то проникло в музей».
«Проникло? Что ты имеешь в виду — проникло?» Воздух над столом разрывает нечеловеческий вопль, затем следует грохот на лестнице. Памела с трудом встает, вытирая губы салфеткой. «Это безопасно?»
«Нет, это небезопасно». Сирхан дымится от гнева. «Оно срывает мне обед!» Он смотрит наверх. На балконе мелькает оранжевый мех, а затем капсула Меркьюри начинает жутко раскачиваться на своих тросах. С поручня устремляется что-то гибкое, с двумя лапищами и покрытое оранжевой шерстью, оно бесцеремонно хватается за бесценную реликвию, пробирается внутрь капсулы и усаживается верхом на манекене, одетом в потрескавшийся от времени скафандр Ала Шепарда. «Это же обезьяна! Город! Я сказал, Город! Что эта обезьяна делает на моем званом обеде?»
«Я приношу свои глубочайшие извинения, сэр, но я не знаю! Не позаботится ли сэр уточнить, о какой обезьяне идет речь?» — отвечает город, из соображений приватности являясь только бестелесным голосом.
В интонациях Города проскальзывает нотка иронии, но Сирхан оставляет ее без малейшего внимания. «Что это значит? Ты ее не видишь?» — вопрошает он, фокусируя свой взгляд на сбежавшем примате, который виднеется в висящей на потолке капсуле Меркьюри. Он пошлепывает губами, выкатывает глаза и перебирает пальцами уплотнитель на открытом люке капсулы. Обезьяна гукает что-то себе под нос, а потом высовывается из открытого люка и нависает над столом, сверкая задом. «В сторону!» — кричит Сирхан своей бабушке, и машет рукой в воздухе, собираясь приказать роботуману отвердеть. Но поздно. Обезьяна с громогласным звуком испускает газы, и на стол обрушивается курящийся паром дождь экскрементов. Лицо Памелы — морщинистая маска отвращения;l она спешно прижимает к носу вовремя подхваченную салфетку. «Чтоб тебя, твердей уже, быстрее!» — ругается Сирхан, но пыльца из наноботов, повисшая в воздухе, отказывается реагировать.
«В чем ваши затруднения? Невидимые обезьяны?» — спрашивает Город.
«Невидимые?…» Сирхан прерывается на полуслове.
«Ты что, не видишь, что она сделала?» — вопрошает Памела — «Она только что нагадила на главное блюдо!»
«Я ничего не вижу» — неуверенно говорит Город.
«Так вот, позволь тебе помочь». Сирхан выкатывает один из своих глаз, фокусируется на обезьяне, и протягивает точку зрения Городу. Обезьяна обнимает своими руками крышку люка и поглаживает ее — как будто выискивает точки входа кабелей.